Свет всему свету

Моисеев нехотя и с досадой взобрался на переднюю повозку. Никогда не знаешь, как поступит этот Жаров.

— Но, каурая!.. — хлестнул он нерасторопную лошадь. — Но-о!..

Когда стих бой, к Леону пришла Таня. Села рядом, молча прильнула к плечу, и у нее сразу потеплело на душе. Они столько выстрадали вчера и стольких похоронили сегодня! Сердце было полно жажды внимания, участия, заботы. Новые неудачи Леона растревожили Таню. Она всегда хотела, чтоб стал он энергичнее, упорнее и превзошел самого себя. Однако не безответная ли к ней любовь мешала ему быть таким? А вчера и сегодня в бою Леон был необычайно прост и человечен, он изумлял всех своим упорством, стойкостью, умением направить людей, и разве его вина, что противник подавлял силой.

— Я тебя очень люблю, — тихо сказала Таня.

Леон и обрадовался и насторожился. Что с нею? Сочувствие или жалость из-за его неудач? Только сомнения бессильны отравить ему радость. Его охватила необычайная нежность к ней, готовность ко всему, чего бы ни потребовала Таня. Он тихо обнял ее и осторожно поцеловал. А потом долго-долго сидел молча, пытаясь разобраться в ее чувствах. Вот и недавно вроде примирилась с ним, даже расцеловала, а сердечной близости все же не было. И какова она будет, их любовь, теперь?

Не зажигая света, он уложил Таню в землянке, заботливо укрыл своей шинелью и отправился в роту. А когда вернулся, Таня спала. Он присел у порога, глядя на звезды. Как смешно все-таки устроена жизнь, и как много искушений на пути человека. Как же преодолеть их и сделать самое главное, к чему ты призван в жизни? И как надо любить, чтобы любовь помогала жить? И судьба ли ему выжить, коль всюду столько страданий, крови, смертей? Он пристально глядел на Большую медведицу, словно искал у нее ответа, но она, опустив голову, все так же безмолвно глядела вниз.

Дня через три Самохина вывели в резерв и вызвали к командиру полка. «Не на проборку ли? — гадал он дорогой. — А за что? За дамбу? За потери? Или за все сразу? Ведь столько танков! Сначала семь. Затем двадцать. А под конец все тридцать. Чуть не по танку на бойца. Они по тебе из орудий, а ты из автоматов. Сдержи попробуй. Будь бы хоть гранат вволю. Правда, помогли бронебойщики. Но это же не артиллеристы. Ведь врукопашную приходилось. Так и скажу, врукопашную! Только где доказать!» — морщился Самохин.

Жаров встретил его как-то сдержанно и, как показалось Леону, хитро посматривал исподлобья. Поздоровался, а сесть не пригласил, что было недобрым предзнаменованием.

— Ну что, Самохин?

— Товарищ подполковник, невозможно было стоять.

— А стояли...

— Пятились, конечно, иначе отрезали б...

— А не поддались.

— К самому берегу прижали.

— А не сбросили.

Леон никак не мог понять, в чем тут ирония и чего в конце концов хочет от него Жаров?

— Поздравляю, — протянул Андрей руку, — от души поздравляю! На, сам читай, — подал ему радиограмму.

Леон удивленно взглянул на командира. Неужели орден? Вот чудо. А сам уже развернул загадочный листок. Что такое? Не может быть! Он метнул взгляд на Жарова, опять взглянул на листок. Неужели? Он даже протер глаза.

— Товарищ подполковник!

— От души поздравляю... — повторил тот, понимая состояние офицера, — с высоким званием Героя Советского Союза!

— Товарищ подполковник... служу Союзу... Советскому Союзу служу... — махнул он рукою, окончательно запутавшись.

— Все по заслугам! Геройски получилось. Смотри, сколько танков набили. Ведь врукопашную, можно сказать. Так и писал комдиву.

— Я просто оглушен, — улыбнулся наконец Самохин. — Думал, проборка, всю дорогу объяснения обдумывал. А тут...

— А теперь садись, сейчас придет Березин, будем завтракать.

В доме венгра-учителя звучный рояль, и Думбадзе всех заворожил своей игрой. Черезов утонул в кресле, положив подбородок на переплетенные пальцы рук. Откинувшись на спинку, молча сидел на диване Березин. Поодаль от него — дочь хозяина, красавица Илона, в простом элегантном платье. Нет-нет, она взглянет на Николу, и в глазах ее неподдельный интерес. Жаров, скрестив на груди руки, застыл у окна.

Знакомые мелодии Чайковского словно оживили родной и любимый мир, не сравнимый ни с чем на свете, и Андреем сразу овладело сладостное оцепенение. Задушевная музыка, убаюкивая и навевая сон, заставила его закрыть глаза.

Возник мир, полный солнечного блеска, зеленеющей травы, золотых и серебряных цветов. Где-то звонко журчит ручей и манит ключевой прохладой. Шумит белоствольная роща. Чувствуется свежесть ветра, навстречу которому так и хочется распахнуть грудь. Потом он усиливается, обещая грозу, и будто уже льет прохладный живительный дождь. Над рекой и лесом встает семицветная радуга, а с лодки, похожей на чайку, доносится песня, дивная и зовущая.

Песня! И будто стоишь ты под липой в медвяном цвету и любишь все и радуешься всему, и тебя вдруг охватывает жажда счастья, жажда действия, бурного и неудержимого, а руки и мысли твои полны пламенеющей силы, готовой и созидать и разрушать.

Звучным аккордом Никола оборвал любимую мелодию, и Жаров открыл глаза с чувством, будто все еще стоит под той липой.

Направляясь к роялю, Илона что-то сказала Думбадзе. Ее слова перевел местный толмач[42]. Девушка восхищена русской музыкой, и она вызвалась сыграть Листа. Никола предупредительно уступил ей место.

— Венгерская рапсодия! — кокетливо полуобернулась она в сторону офицеров, чуть придержав взгляд черных глаз на Думбадзе.

В музыке почувствовался иной мир, иные звуки и краски, и в душу Жарова на минуту прокралась щемящая грусть. Будто опустился сумрак: то ли вечер, то ли ночь. Лес из синеватых деревьев с хищными птицами, которые хлопают крыльями. Мельница и омут с опрокинутым небом, в котором с кулак звезды. Потом вдруг музыка будто стихает и смолкает совсем, а картины сменяются одна за другой. Уже независимо от музыки. Всплывают то феерический отблеск ракет, то багровый накал пожаров, то полыхающая река. А все звуки мелодий, идущих будто из-под земли, все настойчивее вытеснялись речитативом пулемета, скороговоркой автомата, бухающими разрывами орудийных снарядов. Это вдали за селом снова разгорался бой.

Пока Илона играла, из-за драпировок двери в соседнюю комнату робко выглядывала семнадцатилетняя монашка Барбара, младшая сестра Илоны. Она затянута в строгое черное платье с белой крахмальной пелериной и безмолвна, как изваяние.

Она как бы отрешилась от жизни и забыла ее прелести. Но вот пришли чужие люди, и покорность, которой полно еще ее любое движение, голос, взгляд, то и дело уступает место жадному любопытству к новому миру, какой принесли сюда эти люди из далеких и неведомых ей городов, к их музыке и песням, к их силе и авторитету, к их оружию.

Андрей решил познакомиться с молодой мадьяркой. Он прошел за портьеру и, откинув ее, с помощью толмача заговорил с Барбарой.

— А у вас есть девушки-монашки? — робко спросила она.

— Наших девушек ни в какой монастырь не заманишь — слишком сильно они любят жизнь! — ответил Андрей.

В глазах Барбары неподдельное любопытство, и она сама чем-то напомнила вдруг свежий цветок, только что распустившийся, но безжалостно вырванный из земли с корнем и затоптанный в грязь. И казалось, еще не поздно поднять его и, бережно оправив корни, опустить их в почву.

— Вам бы учиться, — сказал ей Жаров, — а там бы и детей учить. Вот жизнь! А в монастыре загубите себя.

— Нет, нет, я служу господу богу, — смиренно ответила девушка.

Но в больших голубых глазах ее Андрей увидел явный бунт мыслей и чувств. Он еще в зародыше, этот бунт, но пройдет время, и ей самой покажется странным и ненужным это строгое платье с белой крахмальной пелериной, смиренные речи и тупая покорность. Жизнь и молодость возьмут свое.

42

Переводчик.