Лебединый клик

Г. Солодников

ЛЕБЕДИНЫЙ КЛИК

Повесть в миниатюрах

Светлой памяти

друга и жены Розы

ОЖИДАНИЕ

Над омутами еще висели белесые клочья, влажно хрустела дресва на приречной тропе, а мы с матерью уже приходили на покос.

Если у нее спрашивали, зачем она берет совсем еще ребенка в такую даль, мать с легким вздохом отвечала:

— Тоскливо одной-то. А тут хоть поговорить есть с кем.

А со мной какие разговоры?

Наказав мне не убегать далеко от остожья, она брала литовку, и скоро глохло в дальних кустах сочное «вжжик… вжжик…»

Я уходил к реке, где разбежался по яру колок сосен, и замирал возле старого пня на песке.

Часто я видел там маленькую пищуху, деловито обшаривавшую деревья в поисках корма. Коричневато-бурая, еле заметная на коре, она, кружась, поднималась по соснам снизу вверх, словно обвивала их невидимой лентой, то и дело тыкала изогнутым клювом-шильцем в щели и трещины. И все насвистывала, насвистывала, будто сигналила своим птенцам, что она здесь, поблизости.

А однажды у меня на глазах, прорвав сухую шкурку личинки — казарки, выползла на осоку голубая прозрачная стрекоза. Я видел, как в ее больших, отливающих перламутром глазах впервые заискрилось солнце, как высохли и натянулись мятые вначале крылышки, как она взмахнула ими и поднялась в свой первый полет — в синее небо над сверкающей рекой.

Когда глаза уставали следить за лесными житейскими мелочами, я ложился на каленый песок и подолгу жмурился в небо. Меня убаюкивал зеленый лесной шум. Река журчала на ухо, рассказывала о дальних краях, звала за собой… Забывалось, что я — Женька Угланов, что неподалеку косит моя мать, что где-то есть дом. И казалось: не облака плывут надо мной, а я плавно лечу под ними.

И вдруг — голос. Даже не голос, а взволнованное теплое дыхание, чуть слышный зов, от которого не вздрогнешь, которого не испугаешься.

— Же-е-еня… Сыно-о-ок…

Минули годы.

Я шел тропой-береговушкой к обрывистой кривулине, где когда-то удил сторожких, подвижных, как магнитная стрелка, голавлей.

Солнце только-только глянуло из-за леса. И мокрый луг засверкал, словно в траве зажглось множество маленьких фонариков.

Меня сразу обволокло тишиной и влажной прохладой прозрачного августовского утра.

Как раньше, на позднем сенокосе…

Интересно устроен человек. Двадцать с лишним лет после этого нужно было прожить мне, чтобы по-настоящему понять тогдашнее состояние матери.

Тюкает она одна-одинешенька литовкой меж кустов, крутится возле пней и валежин и думает, думает свою одинокую бабью думу… Муж далеко. Дома дочурка-школьница с младшеньким с утра допоздна сидят без ее присмотра. А всего сильней кровоточит мысль о старшем, что на фронте. Где он сейчас, что с ним? Неведомо.

Умается так, сядет на пенек, всплакнет молча — скупо и горько, И всю боль и тревогу, всю нежность свою перенесет на меня. Ведь лишь я один был в тот миг рядом с ней, близко…

Не знаю, сколько я шел так, задумавшись. Когда же оторвал взгляд от бежавшей мне навстречу тропинки и посмотрел в сторону восхода — остановился. В небольшой болотине слева среди тяжелой зелени горели два пурпурных пятна. «Ух ты! Видно, птицы нездешние залетели?..»

Заторопилось, затокало сердце. Я свернул с тропы и зашагал по сочной отаве к солнцу. Ботинки сразу промокли, штанины встали коробом и заширкали друг о друга. Но я не обращал на это внимания: очень уж хотелось на невиданных птиц посмотреть.

Издали я не мог разглядеть их, солнце слепило глаза. А когда вошел в длинную тень от леса и приблизился к ним, вместо ярких птиц увидел на высоком стебле два сухих ржавых листа конского щавеля.

Мне бы рубануть в сердцах удилищем по листьям, обругать себя за мальчишество. А я, улыбаясь, побрел дальше по залитому росой лугу и, как тогда, в детстве, стал озираться вокруг, ожидая чего-то еще.

И пока шел, все мне казалось, что вот-вот меня окликнет кто-то…

ПЕСНЯ

Сыпал нудный осенний дождь. Ветер раскачивал уличный фонарь, и тень оконной рамы косым крестом металась по голому полу. В полутемной комнате, где только что голос Ива Монтана пел о любви и солнце, о парижских каштанах и веселых качелях, звучали скорбные слова:

Холодно мигал зеленый глазок приемника. Скатывались по стеклу дождевые капли.

Почему я на эту песню не обращал внимания раньше? Ведь певец словно нарочно поет для меня. Поет про Витьку…

Песня то затихала, то накатывала снова. Простая и вроде бесстрастная, она обжигала меня. Вспомнились прямоугольные конверты, необычные и тревожные после солдатских фронтовых — в три сгиба. От этих «казенных» писем подламывались ноги у жен и матерей, и долго бились женщины в неуемном плаче.

Первое мое ощущение войны… Таежный полустанок. Прогромыхав, скрылся поезд. По заросшей травой улице две женщины ведут под руки моего учителя. Он первым открыл мне тайны грамоты. Познакомил с «Мурзилкой». И я впервые, сам, прочитал в ней сказку о волшебных очках, помогающих видеть мир во всем его многоцветий. А теперь мой учитель идет на ощупь: темные очки прикрывают выжженные взрывом глаза. И жалостливые бабы, глядя вслед, говорят тяжелое слово «калека».

Потянулись четыре долгих года.

Лето в небольшом городке… Мать, как всегда, уходит в лес. А я ставлю в камышовую сумку, четверть с молоком и тащусь на рынок. Бренчать там воронкой, пол-литровой банкой — мерой и прятать подальше пахнущие потом и табаком «Самсоном» обесцененные червонцы. На обратном пути тут же, на толкучке, надо купить, если удастся, хоть полбуханки хлеба, колючего и горького от половы и полыни.

Осень… Выкопано и выдергано все на огородах. А мы, пацаны, идем после школы с лопатами перекапывать гряды. Сплошь перерыв более сотки, набираем неполное ведро картошки.

Зима… В старых, кое-как залатанных валенках, голодный, я иду по завьюженной дороге. Изо всех своих худосочных силенок толкаю воз с дровами. А впереди, в оглобельках, приделанных к санкам, — мать. Она часто останавливается, повертывается ко мне и тяжело ловит ртом воздух. Лицо у нее распаренное, в капельках не то пота, не то растаявшего снега. А волосы, выбившиеся из-под полушалка, все одинаково седые от морозного куржака…

Брата Виктора я помню смутно. Он ушел в первые дни войны и в одном из боев пропал без вести.

Мать долго ждала его. Даже спустя много лет после войны надеялась, верила. Виктор приходил к ней оборванный, худой. Молча вставал на пороге и тянул руку, прося хлеба. Мать суетилась, шарила по избе и долго ничего не находила. Разыскав единственный кусок, никак не могла взять его: он исчезал из-под рук. А Виктор стоял неподвижно и молил взглядом. Мать рвалась к нему, хотела обнять, обласкать. Ноги не слушались ее. Она вскрикивала и… просыпалась. И беззвучно плакала, зарывшись лицом в подушку.

Тогда я много видел горя, но не умел еще горевать сам. А тут вдруг, спустя столько лет, впервые услышал песню о Витьке с Моховой и разревелся. Мне очень было обидно из-за того, что приходилось вспоминать не брата, а себя, свое детство. Ведь Витька таким молодым ушел на войну, и в нас, совсем маленьких, почти не осталось о нем зримых воспоминаний. Я не стыжусь своих слез. И все-таки не заводите при мне этой пластинки.