Из неопубликованного

Дальше он помнит плохо. Пили. Кажется, с какими-то тётками танцевали. Что-то кричал. Николай, когда шибко пьян, кричит, как в детстве, подражая то петуху, то жеребцу… Потом его, вроде бы, вырвало. но это было уже в туалете, среди белого кафеля.

Очнулся дома, один. Видно, Василий приволок ослабевшего родственника до кровати и уехал. Николай поймал левую руку правой и глянул на часы: шесть. Утро или вечер? На улице в небе сияло бессмертное северное солнце. Но народу нет. Утро. Да и не мог проспать Николай до следующего вечера.

Еле поднялся, умылся. Поискал по карманам деньги — Василий вроде приносил долг. Но денег не было нигде — ни в пиджаке, ни на столе, ни в столе. Поехал на работу. Во всём теле стучало, словно к рукам и ногам были примотаны будильники. Надо бы хоть пива выпить. Но если он опохмелится, то свалится. Перетерпеть.

Работать было тяжко, руки не держали перфоратора, словно это был не аппарат труда, а баран, увидевший нож. Впрочем, парни в бригаде понимающе кивали, им уже было известно, что вчера Николай с шуриным погужевали в ресторане.

— По скольку дёрнули-то? — спросил кто-то. Николай не помнил.

Когда поднялся на поверхность, ничего не видя перед собой, услышал зычный хохочущий окрик:

— Живой?! — к нему подходил, широко осклабившись, Василий. Видно, специально подкатил за Николаем на «Таврии». Всё-таки заботится. Хорошо, когда есть родные люди. Наверное, сейчас и деньги отдаст.

— Чё молчишь?

Николай мокрый от пота, запалённо дыша, смотрел на шурина. Пробовал улыбнуться, но не получилось.

— Здорово мы!. Цыган помнишь?

«Каких цыган?!» Николай помотал головой. Он никаких цыган не помнил.

— Ну, садись, садись!.. — Василий отворил дверку машины, подождал, пока Николай, постанывая, не залезет внутрь. — Забыл, как тебе пели: «Коля, Коля, Коля. Коля, пей до дна?»

Что-то вроде вспоминалось. Василий уселся за руль и, газуя, завопил:

— Н-но, милая!.. А ты ещё им деньги бросал в подол!..

— Да?.. — Николай потёр небритое серое лицо. Машина рванула вперёд. «Ёлки зелёные. Но миллион-то мы не тронули? А если и тронули, что-то же осталось?»

Василий глянул на него через зеркальце и, как бы понимая, о чём хочет спросить Николай, повернулся к нему и жарко прошептал в самое ухо:

— Всё спустили… это кроме моих трёхсот… Ты кричишь: давай и на мои!.. Ну, считай полтора «лимона» убухали!

«Вот это да! — словно молотом стукнуло Николая по голове. — Вот это да!»

Теперь дружки-шахтёры, увидев Николая, будут говорить: «Полтора миллиона спустили… Есть что вспомнить!» А вспомнить-то ничего не получалось. «А не врёт ли Василий? — не глядя на шурина, стыдясь сам перед собой, подумал Николай. — Он-то как огурчик. Может, на сотню-полторы быстро споил и оттащил домой? А теперь не узнать… Ну, и чёрт с ним. Всё равно бы не отдал. Сделаю вид, что поверил.

И парни пусть думают, что так мы погуляли. Пусть удивляются. Опять же, если так, совесть Васю будет меньше мучить. И мне как-то меньше стыдно, нежели правду знать.»

Когда подкатили к дому Николая, Василий вынул из бардачка две толстенькие бутылки иностранного пива и подал.

— Иди, выпей и ложись. И мы с тобой завязали, хорэ? Я, конечно, со временем могу часть отдать… Твоих денег больше получилось… ну, завелись мужики. сибирский размах.

— Да ладно уж. — пробормотал Николай, обхватив горлышки для верности, как ручки гранат.

Дома сбросил с ног ботинки, бережно откупорил благословенные сосуды, лёг на неразобранную кровать и медленно, глядя на синее небо, из горлышка выпил. Сначала одну бутылку, потом другую. Какое же это крепкое, горькое, прекрасное пиво! Блаженство стремительно, выстрелом, пронеслось по жилистому худому телу Николая, и он уснул.

Очнулся — часы показывали половину четвёртого. Как всегда, первая страшная мысль: день или ночь? Бессмертное северное солнце висит в небе, но улица пуста. Ночь.

Не мог, не мог Николай проспать до следующего вечера. А если и проспал до вечера — сёгодня, кажется, суббота. Должна быть непременно суббота. А если вдруг и пятница, парни отметят, простят. Только надо будет их потом как-нибудь угостить.

Стены слепили. Задёрнуть гардины не было сил. В незакрытую форточку лился и лился сероводородный дух от работающего медеплавильного завода. Дышать нечем. Спичкой чиркнуть — не взорвётся?

С трудом достал из брючного кармана спички, чиркнул — не взорвалось. Прикурил, лёжа, и подумал: как жить? Как жить?

Включил телевизор. Оказывается, теперь и заполночь показывает. Выступали политики. Один, толстомордый, щерясь, говорил:

— Мы вернём деньги, которые потеряли русские люди, поверив всяким коммерческим структурам типа МММ. Голосуйте за нас!

— А если я в карты проиграл — тоже вернёте? — спросил другой политик, тонкий, как жердь. И засмеялся.

— Ну, нельзя же путать божий дар с яичницей!

— А какая разница? И тут людям захотелось дёшево заработать… Давайте всем картёжные проигрыши вернём. и кто в казино продулся. Это же тоже народ!

— Надо будет — всё вернём! — чуть побагровев, отвечал толстяк. — Главное — голосуйте за нас.

— Во блин!. — восхищённо прошептал Николай. — Вот это мужики.

Уснул и снова проснулся. Было шесть. Почему-то вспомнил про мать. Ах, давно не заглядывал в почтовый ящик. Нет ли от неё весточки. Надел тапки, выглянул за дверь — в дырочках жестяного ящичка что-то белело. Отпер — записка. Написана карандашом:

«Уважаемый Николай Иванович. Нелю Васильевну завтра в 13 ч. дня выпишут, просила встретить. Бывшая соседка по палате Нина.»

— Господи!.. Уж не вчера ли выписали?.. — Николай читал и перечитывал записку.

— Нет, если бы вчера, она бы сама добралась. Значит, сегодня. Сегодня выпишут. Наверное, нехватка коек, решили выписать… Главное, отпускают.

Он вбежал в квартиру. Днём Нелечка будет здесь. А у него здесь такой разор, такая грязь. Трясущимися руками Николай принялся мыть пол, поскользнулся на линолеуме, упал, встал на колени.

Вытер пыль под кроватью, поранив руку свесившейся ржавой пружиной.

Потом полез сам под душ, вода шла холодная, надо бы подождать, пока стечёт и подойдёт горячая, но ничего.

Кашляя, домылся и снова лёг — сердце ухало, как ухает, забивая бетонный столб, молот.

Что-то он забыл… Да, купить пару килограмм яблок и цветы.

Где-то должны быть его деньги. Николай вспомнил, что позавчера, идя с Василием в ресторан, по привычке молодых ещё лет спрятал нз — остававшиеся полторы сотни — в брючный задний карман. И сейчас он их достанет. Он тоже хитрый. В конце концов, глава сёмейства, думает не только о себе. Но сунув руку под себя, в задний кармашек, он ничего там не обнаружил. Пустота! Вскочил и стоя проверил — нету! Значит, бахвалясь, выбросил на стол в «Золотых рогах»! Дескать, и я плачу! Не привык, видите ли, чтобы за него платили. Ах, дур-рак, какой дурак!.. И Василий не остановил. Какая гнида, какая толстая гнида! А ещё шурин.

Николай упал на кровать и расплакался, как пацан. Слава Богу, никого не было рядом. Что же делать?! Глянул на часы: семь. Может, соседи дадут взаймы. Николай как-то занимал — вернул.

Надев ботинки, свежую рубашку, вышел на лестничную площадку — и вспомнил, что небрит. Вернулся.

Стараясь не смотреть на себя в зеркало, с полчаса электробритвой сдирал наугад щетину с лица. Потом позвонил в дверь к соседям.

Открыл инженер Петров, сухой дядька в очках, в вечном свитере, не смотря на лето:

— Простите. А, Николай Иваныч?

— Извините, не дадите до зарплаты на цветы. рублей. ну, пятьдесят-шестьдесят тысяч.

— На цветы?. — Попов проницательным, цепким взглядом оглядел Николая и вдруг улыбнулся. — Жена возвращается? Дело святое.

И вынес розовую купюру.

Растроганный Николай вернулся к себе и, сняв чистую рубашку, снова лёг поспать. Он спал и не спал. Вот, говорил он сам себе, есть ещё, есть на свете хорошие люди. Даже никакие не родственники. И он сегодня с цветами, как человек, встретит у ворот больницы свою бледную, милую жену и привезёт домой сквозь эти ядовитые зелёные облака. И может быть, их с Нелей пощадит судьба, и всё у них ещё будет в жизни.