Уникум Потеряева

И Кармела решила идти в Испанию: перейти границу по мостику через реку Шанса, и сойти на том берегу, где она имеет уже испанское название: Чанса. Все! — дальше уже Андалузия, прекрасная земля: какие оливковые поля между Севильей и Кордовой! Там всегда работают сезонники, а урожаи таковы, что никто не остается обиженным при расчете. Вечерами же, несмотря на тяжкий труд, люди всегда поют и танцуют — это же испанцы! Они открытее, веселее португальцев; кто знает — может быть, Кармела встретит там и своего мужчину — не вечно ведь быть вдовой! — и поселится с детьми где-нибудь в краю апельсиновых рощ… Даже если этого не будет — они с дочкой заработают деньги, погрузят на ослика бочонки с маслом, и отправятся к себе, в Байшу-Алентенжу, это совсем недалеко. Четырехлетний Луиш оставался с дедушкою, старик чего-то там копошился в поместье: его кормили, и этой еды должно было хватить двоим, до возвращения Кармелы.

Мать сходила в сельскую церковь, помолилась Христу, пречистой Деве и святому Гонсалу, нагрузила нехитрыми пожитками, прикрепив по бокам бочонки, ослика Нуну, — и отправилась с дочерью на заработки. Было начало июня 1936 года.

А через год девятилетняя Мария Сантуш Оливейру уже плыла по Средиземному морю на советском транспорте «Феликс Дзержинский» с партией испанских детей, увозимых на другую родину… Вот как случается порою, когда человек, неважно какого возраста, попадает в обстоятельства, в которых ни воля, ни ум, ни желания, и никакие иные черты и качества не имеют уже ни малейшего значения.

В большой латифундии, куда им удалось устроиться на работу, мать почти сразу сошлась с Фелисио, крепким усатым мужчиной сурового нрава, энергичным и любящим справедливость. Он не один там был, целая компания откуда-то из Новой Кастилии, таких же крепких и крикливых. И все оказались анархистами: лишь только 18 июля Франко поднял мятеж — Фелисио и его друзья сразу забыли о сборе оливок, вообще о всякой работе, и двинулись в дорогу, на защиту своего родного Толедо. Они хоть и не признавали никакого государства, считая его инструментом насилия над личностью — но еще больше не любили фашистов, и не могли терпеть, когда кто-то пытался установить над ними власть еще более жестокую, чем существующая. Но вообще им хотелось повоевать, и они обрадовались такой возможности.

А как же Кармела? Единственно, что она четко затвердила в той суматохе, это — не потерять Фелисио, которого успела полюбить с пылом истинной латинянки. Хриплоголосый и многоречивый, певец, истинный мужчина в ласках — он, конечно, не шел ни в какое сравнение с неумным, вороватым, пресным Жуаном. Был продан за гроши ослик Нуну, выброшены назначенные для масла бочонки, оставалась лишь одна проблема, один груз на сердце: дочка Мария. Кармела уже хотела договориться с какой-нибудь португальской семьей, чтобы увезли девочку на родину, — но великодушный Фелисио велел и ее взять с собою, чтобы набиралась революционного духа. Шумной компанией, с приключениями, они добрались до Толедо, — и угодили в самое пекло: бомбежки, обстрелы, атаки… Сама Мария сильно застудилась в пешем переходе через высокие Толедские горы, и попала в больницу. Мать навещала ее: суровая, в военных штанах, с винтовкой. А однажды явился Фелисио, и сказал, что мать ранило осколком снаряда, и она лежит теперь в госпитале. В день, когда бомбежка была особенно сильной, и перестрелка слышалась совсем близко — за нею пришла в больницу тетенька в форме республиканской армии; собрав ее наскоро, вывела на улицу и посадила в грузовик с еще несколькими ребятами и ранеными бойцами. Они выехали за город, на большую дорогу, и влились в поток машин — армия отступала в сторону Мадрида. Было уже холодно, осень, Мария дрожала на ветру; как уютны были бы сейчас вечера в небольшом домике в провинции Байшу-Алентенжу! Их бомбили: люди ссыпались из кузова, и падали в кюветы. Наконец, машина въехала в Мадрид. Там таких, как Мария, было много, все они жили в одном доме, и звались: «Дети бойцов республиканской армии». Много сирот, кто-то и сам не мог сказать, живы его родители или нет: столько народа сгинуло бесследно в пучине этой войны — как и в любой другой войне! Вот и Мария тоже не могла сказать, живы ли ее мать Кармела и ее избранник Фелисио? Никогда больше в жизни она не слыхала о них. Ее спрашивали, откуда она — и, услыхав ответ, прекращали разговоры: никакой возможности отправить ее домой в те времена, конечно, не было. Мария привыкла, ее перестала тяготить такая жизнь: в куче, гомоне, тесноте, в мелких детских обидах и скандалах. Лишь бы кормили, и не гнали на улицу. С началом бомбежек Мадрида ребят вывезли в Сарагосу, там было похуже, но и пробыли там они недолго: снова сняли с места и перекинули в Барселону: там уже ждал корабль, чтобы везти их в Советский Союз. Барселонцы лезли на причал, плакали, кричали, бились в истерике, когда шла погрузка. На судне играл оркестр, веселые матросы встречали их и разводили по каютам. Глядя на удаляющийся берег Испании, Мария Оливейру не испытала никаких чувств: для детей переезд с одного места на другое — смена впечатлений, не более того. Она уже стала забывать о деревушке, о вечернем очаге, дедушке, брате Луише… Лишь мать помнила всегда, и это нормально, ведь покуда теплится такая память — ты не совсем одинок, тебе есть за что зацепиться.

Встречали их пышно, с великими торжествами, разместили в лагерях, там учили носить пилоточки-испанки с кисточками, завязывать красные галстуки, отдавать салют и ходить строем; на встречах задавали глупые вопросы об их героическом участии в войне. Многие ребята попадали в семьи: становились сыновьями, дочерьми других людей. Марию миновала эта участь: во-первых, она была не испанка; во-вторых — молчаливая, не виделось в ней легкости общения, готовности весело ответить на шутку, сплясать зажигательный танец, щелкая пальцами. Шла подспудная сортировка: подобные ей собирались в интернациональные детдома, как материал для ремесленных училищ. Но все-таки это были специальные детдома, за ними следили особо: и в своем, расположенном в городке на стыке Украины и России, Мария чувствовала себя совсем неплохо: там сыто кормили, хорошо одевали, нестрого спрашивали за учебу, местные ребята относились очень уважительно, — в-общем, в этой стране можно было жить. Даже не совсем так холодно, как пугали. После детдома дадут специальность, потом отправят на завод; в общежитии меняют белье, вечерами можно ходить на танцы. На танцах, или в цеху, или на вечеринке познакомишься с парнем, и выйдешь за него замуж. А если семья заводская, да пойдут дети, то через какое-то время можно получить и комнату. Дальше… дальше мечта не шла. Замужество — и то слишком дальний рубеж, чтобы о нем рассуждать серьезно.

К началу войны Марии исполнилось тринадцать лет; она только что окончила четвертый класс. С эвакуацией детдома не было никакой суматохи: им сразу дали эшелон, со всеми предосторожностями вывезли из опасной зоны, и дальше — до Емелинска. Год мыкали там горе, никому не нужные, в каком-то клубе, вдобавок непривычные к холодам испанцы начали болеть: за зиму умерло несколько ребят. На них не было теплой одежды, пришлось забыть о хорошей еде: похоже, жизнь решила обрушиться всей тяжестью. Не было и занятий: упали нежданно-негаданно в чужое место — а где прикажете взять для вас учителей, бумагу, учебники, другие принадлежности? К лету, короче, совсем закисли. И тут пришла разнарядка: в ремеслухи, в ФЗО. Тут же, в Емелинске, чтобы никуда не ехать, не срывать ребят, не загружать железную дорогу в военное время. Числилась на той бумаге и Мария Оливейру — ей надлежало идти учиться в РУ-16, на штукатура. Тут же представитель училища забрал ее документы из детдома и унес в училище, захватив с собою саму Марию и еще трех девчонок-испанок. Но испанское происхождение уже не бралось в расчет: они учились по русским программам, и объяснялись уже более-менее сносно. Выдали черные шинелюшки с петлицами, шапки, ботинки — и погнали сразу же на строительство химкомбината, за город. А холода!.. Добежишь до печки-буржуйки, не чуя ни рук, ни ног, — а мастер с прорабом уже орут: «А ну по местам! Не рассиживаться!..». Первою пала Пепитка Каррерас из Теруэля: сначала — воспаление легких, потом перевели в туберкулезную больницу. Они были подружками еще с Барселоны, познакомились перед погрузкою на теплоход. В первый же выходной Мария пошла навестить Пепитку. На доброту училищного люда рассчитывать не приходилось, и она завернула в детдом: там еще были и свои, и знакомые, наскребли несколько конфеток, пару яиц, полстакана повидла, испекли сладкую булочку. В приемном покое к ней вышла Пепитка: худая, с подглазьями, с марлевой повязкою на лице. Мария отдала ей гостинец; они сели, и заговорили по-испански.