Уникум Потеряева

— Чего это вам приспичило? — спрашивал он, свесив голову из кабинного оконца. — Через три часа автобус, уедете спокойно, места на этом рейсе всегда есть.

— Нельзя! — топала ногою Мелита. — Жди нас здесь, мы в момент!.. Так надо, понимаешь? Сейчас мы, быстренько…

— Да обожди! Ты вот што давай: собирайся, и — рвем на пару в мои палестины. Заживе-ом!.. Мне как раз бабу надо. А мужичок пусть сам валит, куда ему надо.

— Ах, Ваня, оставь! Я женщина городская. Потом, я же сказала: в обиде не оставлю, заплачу, как положено!

— Дак конешно… Но имей в виду: в моей тачке только одна вторая скорость. Волками взвоете!

— Все лучше будет, чем тут на троне сидеть…

— На каком таком троне? — навострился Иван.

— Дорогой расскажем… Ладно, жди! — она кинулась к дому.

Грязные, пропахшие дорожным потом, в пыльной одежде — они возникли к полудню на пороге Валичкиной квартиры. Проковыляли на кухню, сели друг против друга.

— Устала ли ты, душа моя?

— Да, душа моя. Ужасная дорога!..

НЕДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ

«Ничего нет выше человека, умом своим обнимающего Вселенную», — это великое открытие просветителей-гуманистов восемнадцатого века вспомнилось писателю Кошкодлоеву, когда он глядел на корячащегося на земле алкаша.

— Я т-тебе… в р-рот х-харить… на пер-ро, падл-ла… — хрипел мужик, опадая и вновь пытаясь подняться.

Краса Вселенной! Венец всего живущего!..

Вечна ты, Растеряева слобода.

Проще всего, конечно, сказать: это люди, а то антилюди. Ну, и кого ты этим удивишь и просветишь? Назовут белибердой, плодом измышлений губернского диалектика.

Нет, все проще и сложнее.

ОБМОКНИ. Здесь вся мировая суть. И — да здравствуют «Вампиры с Альдебарана»!..

Машина маловицынского мэра ждала его, чтобы увезти в Емелинск, однако Вадим Ильич не торопился уезжать. Миновав небольшую плотинку, он поднялся чуть в гору, и скоро стоял перед домом, где провел детство, юность — всю жизнь, вплоть до ухода в армию. Когда мать ушла к сожителю-инвалиду, она оставила их вдвоем с бабушкой в этой избушке. Домик стал совсем стар, и дверь заперта на висячий замок. Сел на лавку: сколько на ней было просижено с приятелями, выкурено сигарет, пито вина! Еще он садил возле огорода березку — когда кончил школу — и кленовое деревце, уходя в армию. Береза выросла, стала густой и разлапистой, а кленка нет — видно, не выжил.

Ждать жильцов нет смысла: после смерти бабушки избу продали совсем чужим людям, о чем с ними разговаривать! И нет больше в этом городке ни единой родной души: мать и отчим тоже ушли следом за бабкою, а их общий сын, Санька, помер еще при их жизни, совсем молодым, едва минуло двадцать пять. К тому времени у него было уже трое своих ребят, он работал на автобусе в транспортной конторе. Не пил, не курил. Как-то утром жена принялась будить — а он уже отошел. С женою его, с детьми у Вадима Ильича так и не наладилась связь. Лежа в больнице, он надеялся, что придет кто-нибудь из них: ведь о том, что он тут лечится, знали все, кому надо; ну, а эти не захотели навестить — значит, им не надо, ну и Бог с ним, как говорится…

— Я умру от печали, — сказал он вслух. — Я умру, умру, умру от печали…

Встал с лавочки, поклонился дому, и зашагал обратно.

Дорогою ему захотелось выпить: последний час, последние минуты тикают, больше никогда не видать ему ни пруда, ни приземистых избушек с трубами, с огородами на задворках, ни кособокого, с претензиями на старинный стиль, здания музея на берегу…

Он подошел к магазину, потоптался, и, безошибочно вычислив среди шляющегося люда типа в выцветшей безрукавке, вислых штанах и кедах на босу ногу, сделал подзывающий жест. Мужик тотчас оказался рядом, и Кошкодоев сунул ему купюру:

— Закуска твоя… Выпить-то есть где?

— Хо! — радостно ощерился тот. — Как не есть. Рядом, тутока…

«Ну и лады», — успокоился писатель. Пить одному в день прощания — все-таки не то: нужен собутыльник, собеседник, коренной земеля, вроде этого кадра. Вот он выбежал из магазина, затряс немытою башкой:

— Пошли! Меня Аркашей зовут. А тебя как?

— Вадим.

— О как! Ты из культурных, гляжу, из шишкарей. И непохоже, чтобы сильно пьющий. Што, заусило?

— Да. Заусило.

— Это видно: такие деньги на жало кинул. Ну и правильно, чего их жалеть! Все не заробишь, верно? И простой народ забывать не надо.

На одной из уходящих из центра улиц стоял большой бревенчатый дом — семьи, наверно, на четыре. В полуподвальной квартире было прохладно, пахло старым деревом и волглым тряпьем; Аркадий достал из голбца банку с кислой капустой, и они сели на кухне.

— Тутока моя мать живет, — объяснял он. — Куда-то убежала… А я сам-от свою избу имею, на другой стороне. Баба, двое ребят… Один-от, Борька, шибко растет озорной. Я его выследил на днях: повадился, собака, яйца из-под куриц таскать. Я его с яйцом-то во рту и застиг. И-их, как би-ил!.. Ну давай, поехали… за знакомство! Понеслась, как говорится, душа в рай!..

Они выпили, и сын хозяйки принялся искать другую закуску: ему показалось, что для высокого гостя капуста недостаточно хороша. Но не нашел ничего, и принялся злиться:

— Ну, старая сука! Совсем службу забыла. Надо ее погонять. Надо, надо будет погонять. Чтобы службу помнила.

— Ла-адно тебе, — пробовал урезонить его Кошкодоев. — Мне в жизни всем приходилось закусывать, капуста — это не худший вариант, ты не переживай. Налей лучше по другой.

Вторая, видно, прочно легла на старые дрожжи: Аркаша сделался раздумчив и подозрителен; Вадим Ильич, зная, сколь опасно такое состояние, огорчился: ну вот, надо уходить, а хмеля ни в одном глазу, и душа даже не начала еще отмякать. Что за невезуха! А мужик дыбился, и сверкал глазами:

— Давай, Вадим, колись на другую! Будь, слышь-ко, человеком! Раз — ты, потом — я, верно?..

— Нет, друг Аркадий, не будет тебе другой. Нет настроения. Да и — пустой я, понимаешь?

Аркадий выскочил из-за стола, и покинул жилище. Кошкодоев видел в окно, как он быстро пошел куда-то вдоль улицы. «Видно, за друзьями», — подумал писатель. Поднялся, приблизился к высокому тусклому зеркалу, глянул в него, и удивился: что за ханыга отражается там? Где горделивость лауреата, над чьими произведениями плакал, подобно ребенку, сам Генсек, где отрешенный взор творца, уверенная походка литературного блядуна, завсегдатая ресторана ЦДЛ, стать классика популярных жанров?.. Блудливая улыбка, серые клочья волос, пригнутая шея раба, суетливые руки, жестокий блеск в глазах… Может быть, сын хозяйки Аркаша, нечаянно встреченный, просто снял с себя собственную суть, внутреннюю и внешнюю, напялил ее тайком на гостя, а сам ускользнул в чужом обличье? Да нет, зачем ему это надо? Ему хорошо живется и в своей шкуре. Просто в прохладном полуподвале, за бутылкою и кислой капустой, само собой снялось все наносное, благоприобретенное, и он снова сделался Вадькой Кошкодоевым, здешним уроженцем, аборигеном…

Однако — надо линять. Этот Аркаша не вернутся с добром.

Писатель вышел через калиточку в огород, пересек его, оказался в другом огороде, — и вывалился на параллельную улицу, тоже идущую от центра. Остановился, прислушался. Откуда-то из недостижимых глазу далей доплывал чистый звук трубы пастуха-музыканта, выдувающего «Бесаме мучо». Безжалостная ладонь в стальной перчатке рванула сердце; дымная, горькая муть вязко сдернула веки. Ах, будь ты проклят!.. Через какие-нибудь пару минут Кошкодоев уже садился в черную «волгу», а зевающий шофер заводил мотор.

Завихрило пыль, кузов мягко закачался на грунтовке; прощай, родное гнездо! Ах, кто это мелькнул на тротуаре? Та, кого ты любил, готов был на все ради нее — лети мимо, милая! А вот и хохотливая подруга летних неутомимых ночей топает с сумками в сопровождении двух внуков… лети, лети!.. Все хорошо у вашего Вадика, жизнь удалась: последний роман сулит добрые гонорары, ряд девиц ждет своего момента, с сыном вообще получилось идеально: отринута опасная стезя зоофилии, сам Сережка Федулин принял его наконец-то в свою компанию, и они всей кодлой катят в Италию, организовывать на деньги скучающего магната всемирный фестиваль выделителей…