Уникум Потеряева

— Какие у меня могут быть варианты! Я человек бумажный. А вот ты плох, плох… Дам совет: разложи-ка ты, братец, на вечернем досуге лентюрлю. Вместо валерьянки. Не забыл еще, как это делается? Ну, и чудно. Будь здоров, пора мне…

Федор Иваныч стоял на тротуаре, тяжело глядя вслед удаляющемуся Якуняеву. Вот ведь фрукт! И не зря он тут сыпал поговорками, задавал экивоки. Все знают: он слова не молвит в простоте, счастье собеседника, если он сразу вскроет двойной смысл реплики, оброненной фразы — обычно за ними много кроется!

И отставной майор поспешил домой: чтобы на своей жесткой койке предаться размышлениям над действиями и словами судьи Никиты Савельича.

Чужое горе и беду руками разведу, а к своей ума не приложу.

Видно, ее надо понимать так: куда как был ты способен и прыток, господин Урябьев, разбираться в чужих делах в бытность работником уголовки! Имел на это и время, и силы, и ретивость. Теперь времени у тебя навалом, силы еще остались, а ретивость ты не на свою беду обратил, а на то, чтобы по приемным ходить, где ты сто лет никому не нужен!

Шиш голова — в лес по дрова, гладенька голова — дома сиди.

Все правильно! Если дурак — то сиди дома да ной в тряпочку, да жалуйся по соседям; а если есть соображение — так соберись с силами, да и делай чего-нибудь!

Государева земля не клином сошлась.

Тоже верно. На что, на кого он надеется, на какие лица и структуры, когда речь идет о защите интересов, по-настоящему близких лишь ему одному! Ему, только ему надо браться за поиски, и самому разматывать.

Каждый музыкант в свою дудку играет.

Это вообще проще простого, имеет связку с фразой Якуняева: «Эх ты, старый опер!..». Никогда он раньше так не называл Федора Иваныча — значит, хотел вложить свой смысл. И вот он, смысл-от: ты же старый опер, это твое профессиональное дело, какого хрена ты расхаживаешь по городу, плачешься в жилетки?..

Вот лентюрлю… Как-то на вечеринке у судьи-холостяка тот пытался научить его этой игре — однако в чем там дело, Урябьев забыл уже напрочь, забыл даже, сколько там игроков; но Никита Савельич имел в виду, разумеется, нечто более капитальное, ссылаясь на нее. В чем же там суть?.. Он напряг память, сел за стол и нарисовал:

Вот этот расклад карт, помнится, и есть лентюрлю. Сам по себе он — чистая абстракция. А нужны — конкретные линии, куда-то ведущие. Федор Иваныч грустно усмехнулся, вспомнив Васю, отстаивающего конкретность на каждом шагу. Ну вот — не сумел отстоять ни себя, ни Зойку… Конкретные, конкретные линии… От кого и куда они могут идти? От фигур? От фактов? И оценивать всю комбинацию надо, исходя из смысла и тона якуняевской речи, не с позиций игры, а с позиций гадания. Ведь он сказал: «Разложи, братец…». Какая ж тут игра?

Так, разложил. И что получается? Майор взял с полки Зоиных книг томик по гаданию и углубился в него. Постепенно усвоил смысл мастей и рубашек, и начала прорисовываться ситуация:

1. Пиковая дама с пиковым тузом — женщина в беде, в опасности, возможно, даже смертельной.

2. Светлый король-возлюбленный спешил на свидание с нею — и тоже попал в беду. Значит, они вместе?!

3. Но перед тем, как идти к Зое, Вася имел свидание с деловым, или же военным человеком; необязательно, впрочем, военным: просто обладателем какой-нибудь формы. И этот господин имеет прямое отношение к злу, обрушившемуся на его дочь, на лейтенанта Васю, на него самого…

Скажи, какая выходит интересная задача! И как ее решать? Ведь если есть задача — должно же быть и решение!..

Нет, одному ему это дело не одолеть, надо с кем-то стыковаться. Милицейский люд отметается сразу: там никто не станет за счет личного времени заниматься частным сыском, — как не стал бы и он сам, не прижми обстоятельства… Попросить разве прапорщика Вову Поепаева. Он мужик жесткий, военный, быстро врубающийся, приученный Афганом мыслить с определенным коварством, знаток силовых методов и приемов, ничего на свете не боящийся, кроме жуков-рогачей. Вова пойдет! Он и живет недалеко, в финском домике; шебутной, всегда готов поддержать компанию в выпивке, готов бить морды за справедливость, понимаемую им совершенно по-солдатски. Познакомились они в комиссии по призыву, тем же вечером загудели в Вовиной каморке, где на закуску не нашлось даже ржавого сухаря, а потом отправились к Урябьеву, пробовать его наливку. Он проснулся ночью от истошного визга, огляделся: по избе бегала растрепанная Зоя, а за нею с ухватками сатира прытко поспешал прапорщик в черных сатиновых трусах. Услыхав могучий майорский рев, Поепаев опомнился, схватил одежду и пустился в бегство. На другой день он приходил извиняться, и выглядел таким смущенным и виноватым, что Зоя сама просила о прощении, и он согласился: кого по пьянке не путает бес!.. С тех пор Вова относился к урябьевской дочке с подчеркнутым уважением, находил даже время забегать к ней в музей и вести разговоры на краеведческие темы — насколько, конечно, хватало ума и образования. Он бы, возможно, даже посватался к Зойке, если бы Вася не перебежал дорогу. Он и Федора Иваныча не забывал: навещал и просто так, и по делу, и распить бутылку. У самого у него дома было не найти ни еды, ни более-менее нормальной посуды.

Сердце Урябьева, сильно бившееся в начале, немного успокоилось. «Ведь я уже стар, ужасно стар, — подумал он. — Целых сорок девять лет». Чтобы отвлечься на ночь, не думать о жутком, он принялся дочитывать фильшинские воспоминания: все равно надо было их кончать. Подумать только: сколько бумаги скопилось в доме! Все же это непорядок. Даст Бог, вернется Зойка — надо будет капитально разобраться. А пока… пока она в смертельной опасности. Так сказало лентюрлю.

Так… «РОКОВОЙ ПОИСК».

Это была глава о плене, куда Иван Иваныч угодил под высотою 328 Бежаницкой возвышенности. Вдруг высокий чин приказал: «Сегодня взять языка! Любой ценой!» — «Дайте гранат! — заикнулись солдаты. — Хоть по штуке на человека». «Чтобы вы ими потом рыбу глушили? — гаркнуло начальство. — Выполняйте приказ!» Поползли, а попали в кольцо — и пробиться нечем. Кто мог — рванул к своим, а Фильшину посекло осколками ноги, и его взяли. Дальше семь лагерей — вот так тасовка!

Тоже мутный рассказец: как бы он там только и занимался саботажем и организацией подполья, а вчитаться — все закорочено было на одном: ухватить пайку, скрыться от глаз начальства, «закосить» по болезни, выжить нынешний день, а завтра — как Бог пошлет. Кульминацией был побег: Иван Иваныч расписал его, как акт невероятного своего геройства, хотя, судя по деталям (а на такие детали бывший опер Урябьев был мастак!), пленные просто разбежались от деморализованной, сколоченной из стариков охраны, по окрестностям Штадтрода, — так и он бродил, голодный, по полям и лесам, пока не наткнулся на американских солдат. Потом закрутился вихрь проверок, фильтровки, — и в 46-м возник в Малом Вицыне новый житель, направленный на укрепление лесопромышленности. И прожил там до естественной смерти. И сколько было таких!

Если подумать — много этот плен дал и рецидива, сказался на психологии народа! Ведь суть неволи всегда одна: хитрить, улынивать, топтать больного и слабого, и при этом рваться к сытной пайке!..

Но и удивительно все же стремление любого из нас оставить о себе добрую и героическую память!