Страница 57 из 77
— Знаешь, он мне вполне нормальным мужиком тогда показался. Соображает здраво, шофер, как и я был…
— Шофер… Вот и выходит, что тебя еще жареный петух не клевал. Как клюнет — тогда взвоешь… Попадись этот Балин твоим друзьям — Хозяшеву или Фаткуллину — давно бы на нарах кукарекал, баланду хлебал.
— Но это ведь тоже не выход, согласись: в тюрьму да в тюрьму! Некоторые оттуда совсем нелюди выходят.
— Тебе-то какое до того дело? Защитник нашелся, тоже… Вот и припухнешь теперь. И я вместе с тобой.
С тяжелым сердцем, волоча ноги, Носов поплелся к себе. Два человека встали с расставленных у дверей стульев: Клопихин и пожилой мужчина с темным, грубым, в складках, лицом. Кто это? А, Господи, старый урка Ваня Клюшников. Бывший вор в законе. Кличка Гапон. Вызван повесткой по делу о поджоге. Надо идти с ним в тюрьму, проводить очную ставку с его давним корешком Степой Уросом, Чичковым.
— Сейчас, погоди, — сказал ему Михаил. — Сейчас пойдем. Паспорт взял? Ну, жди. Я моментом.
— Со мной-то как? — тоскливо спросил инженер.
Вопрос… Если начать сейчас с ним возиться — это не меньше, чем на час. А времени уже двенадцатый. Урос еще просил привезти из мастерской заказанный им до ареста протез — он потерял руку на поселении в Тюменской области: шел пьяный, упал и уснул на морозе. Сколько займет времени сама очная ставка! К пяти надо в КПЗ, арест Оглезнева. Никак, никак не успеть.
— Вот что, Клопихин: вы теперь идите на работу. И работайте, как обычно, пока я сам вас не вызову. Не вздумайте никуда уезжать! Тихо сидите, а то натворили дел…
— Да я-то что! Я пожалуйста! — потерпевший прижал к груди ладони. — Только вот если начальство…
— Если у начальства возникнут какие-либо связанные с вашей личностью вопросы — пускай звонит мне. Запишите телефон… Как уж вы там сами станете объясняться — ваше дело…
— Но вы мне хоть какую-то справку выдайте, а то я ведь для них давно в командировке числюсь!
Носов написал: «Такой-то был задержан с такого-то по такое-то в связи с расследованием совершенного в отношении него преступления», протянул листок:
— Зайдите в канцелярию, поставьте печать. Будьте здоровы.
С этим разделался. Будем считать, что материалов для ареста Оглезнева хватает. В конце концов, преступление очевидное, свидетели хоть худенько, но допрошены. По таким делам Ваня не больно глядит в бумаги: рявкнет, шмякнет печать — готово! Постановление о принятии дела к производству… на арест… нормальный ход! За два месяца следствия все помаленьку утрясется. Если хватит сегодня времени, можно предъявить Оглезневу обвинение. Захватить бланк…
— Идем, Клюшников.
4
В КПЗ он занял свободный кабинет, вызвал Оглезнева. Тот вошел — руки за спиной; встал у порога.
— Здравствуй, Оглезнев. Я твой следователь. Вот, читай, в чем ты обвиняешься.
Витька долго вчитывался в постановление, морща лоб.
— Сто сорок пятая, часть первая… Это какой мне будет срок, гражданин следователь?
— На первый раз, думаю, детский, год-полтора. Если не станешь темнить, отпираться и так далее.
— Что мне темнить…
— Вот, правильно. Преступление очевидное, народ видел… Признаешь полностью?
— Конечно.
— Так и пишем. Еще раз молодец. Ну, рассказывай теперь.
— Что рассказывать… Вы Маришку видели?
— Да, приходила… Что, о ребенке вспомнил?
Оглезнев глухо замычал.
— Задним-то умом все вы крепки. А баба кукуй теперь одна с четырьмя ребятами. У, т-так и врезал бы тебе!..
Витька и по внешности своей был довольно ничтожен: блеклый, жеваный какой-то, неприметный, со старческим, несмотря на молодость, землистым лицом. Такие-то и составляют серяк, основную массу мест заключения. Бегают в шестерках у паханов, находясь в жесткой от них гомосексуальной зависимости. Видать по всему — дальний тебе, Витя, сужден путь, это только первые цветочки… Ведь и преступление-то ты совершил почти трезвый, значит, с ясным, осознанным намерением. Выходит, что склонность есть, а после того, как человек пройдет лагерную школу, она может запросто обратиться в убеждение. Эх, Маришка, Маришка, не повезло тебе, похоже, и с третьим… Носов вспомнил, как она возникла в кабинете: «Может, договоримся?» Люди вы, звери-курицы…
Кончив допрос, Михаил глянул на часы: без четверти пять. Сейчас прибудет Ваня. Забрал бумаги, оставил грабителя в кабинете, и вышел в коридор. Там у забранного решеткой окна томилась Любка Спасская, следователь районной прокуратуры. Увидав Носова, обрадовалась, протянула мягкую ладошку:
— Здравствуй, Мишик! Как ты живешь, милый?
Любка была не замужем, и жизнь вела молодую, вольготную: могла, к примеру, свалить вообще с дежурства, обронив на прощанье: «Если буду нужна — ищите по такому-то телефону».
Сейчас она, по слухам, обрела себе покровителя в лице довольно еще моложавого, дюжего подполковника, зама начальника уголовного розыска области.
— Где тебя не видать, Люба? У тебя арест?
— Аж два. Замучили, ироды, мочи моей нет… Один малолетка, другой взросляк.
5
Лязгнул отодвигаемый засов, захрипел голос Вани Таскаева: прокурор ввалился, сунул руку Михаилу.
— Давайте своих клиентов. Скорее, к врачу тороплюсь! Ну, кто первый? Ладно, пойду к даме. Прошу, Любовь Сергеевна!
Они скрылись в кабинете.
Сначала из-за двери доносились полувнятные Ванины реплики, вопросы — он, видно, листал дело, — слышался звонкий Любкин голос, и что-то — бу-бу-бу… — бормотал задержанный. Затем прокурорская речь обрела связность, хрип поднялся октавой выше, еще выше, на самой верхней ноте оборвался, и — б-бам! — ударила по столу печать. В наступившей тишине заскрипел стул под грузным телом, дверь распахнулась, и Таскаев рявкнул яростно и гнусаво, потрясая толстым пальцем:
— Увести его! Немедленно! Этот человек арестован!
Ваня открывал уже кабинет, где находился Оглезнев. Зашел, шмякнулся на стул.
— Дайте дело, товарищ следователь.
Носов подал папку. Прокурор раскрыл, полистал бумаги.
— Так сколько тебе, любезный друг, годочков?
— Дв-вадцать один…
Заглянул дежурный сержант:
— Там следователя Носова просят к телефону…
— Иван Степаныч, вы разрешите?
— Ступай! — добродушно махнул короткой мощной рукой Таскаев. — Мы уж тут… как-нибудь, Бог даст…
В трубке колотился взволнованный голос Демченко:
— Мишенька, Миша! Ты куда собираешься после ареста?
— Так домой, Анна Степановна. Времени-то уже без десяти шесть.
— Нет, ты давай-ка заезжай сюда. Есть к тебе дело.
— Мне наплевать на все ваши дела! — взорвался Носов. — Вы знаете, во сколько я позавчера домой приперся? Вы что… вообще?..
— Не горячись, Миша. Материал по полушубкам у тебя? У тебя. Так вот, их нашли. И вора задержали. Тут другое дело, понимаешь? Личное! Ты понял меня? Понял?
— Да вы что, Анна Степановна… какое еще личное? Чего там такое?
— Я договорилась насчет твоей характеристики, Миша! Моня сегодня в отгуле, отдельская печать у Коротаева, я с ним потолковала: мы даем характеристику, а он ее штампует! Моня на тебя злой, от него не дождешься, он тебя разгильдяем считает, недисциплинированным, сердится, что ты форму совсем не носишь! Ну, и еще кой-какие грехи… я после скажу. Беги давай сюда, лови момент, а то заплачешь потом. Ага?
— Добро, если так… Пока!
Молодец Аня! При Бормотове такой финт ни за что не прошел бы — да не возникло бы и мысли о чем-нибудь подобном. Особенно в последнее время, когда отношения их обострились.
Носов положил трубку, гнусавый рев, доносящийся из кабинета, где находились прокурор и Оглезнев, достиг верхнего предела. Следователь сжался в ожидании знаменитого: б-бац!.. Вот и оно. Когда вошел — Витька сидел, сжавшись, на стуле, а Ваня пихал в дело заштампованное постановление и говорил уже спавшим голосом:
— Таким образом, ты арестован и будешь сидеть в тюрьме. Там, и только там твое место, мой милый. Увести!