Страница 15 из 77
14
— Оказывается, мы с тобой ровесники, Анатолий Петрович… Ты не судим?
— Раз залетал по малолетке, — хрипло ответил тот. — Сто сорок четвертая, вторая часть. С пацанами мотор на лодочной станции увели. Два года условно давали.
— Без ареста?
— Бог миловал. Только в КПЗ трое суток держали. И — на подписку.
— А неймется… Снова лезешь. Пьянствуешь, жену бьешь. Ножом ей грозишь.
Балин чуть дернул вбок углом рта — такая у него была усмешка.
— Это что… Ее, гражданин следователь, еще и не так надо было гонять. Другой на моем месте давно бы уже до смерти ее притырил. Закурить можно?
— Давай.
— Х-ху-у… Она ведь, Анька, паскудка давняя. Ее еще в школе кто из пацанов только не давил. А потом она с Санькой Гладышем сошлась, гуляла с ним, пока его не посадили. У нее как раз бабка умерла тогда, она в ее доме жить стала, — ну, я и затесался как-то… Пошло-поехало… Думал сначала — там, мол, видно будет… Да так четыре года и прожили. Вдруг — н-на! — Гладыш возвращается, отбыл срок. Я и в голову это не стал брать: все, думаю, кончено дело, раз баба со мной живет! Через сколько-то времени узнаю — гуляют! Мне пацаны говорили: ставь обоих на нож, кого тут жалеть! А я промедлил чего-то, запил, к матери ушел жить и пацана забрал… Гладыша снова скоро посадили, пятерку бросили, за грабеж. Она тогда на пузе ко мне приползла… с-сука…
Глубоко сидящие глаза, короткие черные волосы, ранние резкие морщины. Он был откровенен, конечно — но маленькие глаза блестели и щурились, в складках похмельно-дряблого лица прочитывались не только злоба и недоумение, но и — напряженность, замешательство, тяжкое желание понять: что случилось, почему я здесь должен все это рассказывать? Хотя раньше наверняка делился, выпив, с друзьями по гаражу и просто случайными людьми своими горестями. Но это тогда было обычным делом, не нарушающим ни жизни с Анькой, ни других привычных вещей… А сейчас прошлое с каждым словом обрубается, становится все дальше, дальше…
— Она не гулять не может уже. Припрется ночью или утром, шары красные, рожа красная… Они на пару с Людкой этой, подружкой ее магазинской — у той тоже свой дом, одна живет. Я сколько туда приходил, гонял обеих. Раз какие-то сверхсрочники выскочили, так уделали, что на больничной справке две недели сидел. А этим сучкам все нипочем, как с гуся вода…
— Чего же не ушел-то?
— Легко сказать… С работы придешь — надо, чтобы кто-то и пожрать сготовил, постирал, прибрался… Сам я не очень-то по хозяйству. А она вообще… когда не гуляет, баба добрая, заботливая, хозяйственная. А пацана куда? Ей отдавать — жалко, мать старая у меня, сам я — видишь какой отец… Пробовал с другими бабами сходиться — нет, все не то… Снова к ней тянет.
— Тянет, пацана жалко… Вот и дожалелся. Три статьи! На первый только взгляд. Может, по ходу дела и больше наскребется. Она ведь ничего не насочиняла, так я понимаю?
— Да нет, все верно… И бил я ее, и ножиком грозил, и пятнадцать суток сидел. Давайте, я готов…
— Готов так готов…
На улице снова падал снег, крупный и мягкий. За ним не было видно ни земли, ни неба. Следователь встал перед райотдельской дверью, закинул вверх лицо.
Вот Я.
Это Я, Господи.
Будем знакомы. Носов Михаил Егорович.
Бывший шофер, бывший студент, ныне старший лейтенант милиции.
Не состоял.
Не привлекался.
Матушка, пожалей своего бедного сыночка!
Характер нордический, стойкий.
Часть третья
— Ты бы хоть брился, — сказал Носову грозивший убить его человек. — Ведь не старый еще, а щетина седая торчит… это неприятно!
Но Михаил Егорович не слышал его. В меру опохмеленный, он плавал в немыслимой эйфории:
Незнакомец вытащил нож с наборной рукоятью, обоюдоострым стальным клинком и всадил в щербатый стол.
— Мастер делал, — сказал он. — И дорого взял. Считай, что год я на него т а м отпахал. Так вот: специально для тебя точена штука.
— Убери, — брезгливо отозвался бывший следователь. — Что за глупость… позерство это. Немолодой — а таких вещей не усвоил!
— Много, много усвоил… — голос стал сразу хриплым, напряженным. — Твое счастье, что я тебя не прежним, в кабинете, а в пивной нашел — пьяного, рваного… А то не жил бы уже. — Он захохотал, выдернул нож, сунул обратно. — Дай-ко и я выпью. На радостях.
Налил себе, проглотил одним махом. Зажевал дряблой мокрой помидорой. Поглядел вверх. Оттуда, через крохотный оконный проемчик, шел в подвал слабый свет дня.
— Странная осень! То палит, то гроза за грозой…
1
День Советской армии и флота, как и родной день милиции, в отделе начинали справлять загодя. Тем более, что он в этом году приходился на выходной — поэтому торопились отметить великий праздник с друзьями и сослуживцами. В пятницу из закрытых изнутри кабинетов слышался легкий звяк граненых стаканов, приглушенные голоса, гуще обычного был табачный запах. Начальство в такие дни сидело тихонько у себя, молясь Богу, чтобы личный состав не натворил чего-нибудь по пьянке, а пуще того — чтобы скорее настал вечер и можно было бы самим приникнуть к заветному стакану.
Лишь следственное отделение пребывало нынче в глубоком унынии: головы болели у многих, а ранняя пьянка исключалась: вчера залетел на дежурстве Фаткуллин. Он после работы сбегал к своей подружке Надьке в кафе, нарезался там до совершенного опупения и вернулся таким в отдел, где его уже искали: на мясокомбинате задержали вора с колбасой, надо было разбираться. Из начальства этим делом решил заняться зам по службе майор Байдин, молодцеватый коротышка, вечно ходящий в сверкающих сапогах. Увидав «самого старого старшего лейтенента» — что-то бубнящего, с некоординированными движениями — Байдин закричал: «Вы в нетрезвом состоянии! Вы употребили! Я вас отстраняю!» — и Фаткуллин немедленно исчез, смылся. Послали машину за Бормотовым — тому пришлось ехать, самому разбираться с кражей, выслушивать байдинские крики. Поехали ночью к Фаткуллину — но там окна были темные и никто не открыл. Конечно! Уж не думали ли они, что напали на дурака? Он был мужик битый, тертый и умел прятать концы в воду. Рано Байдин потирал руки, предвидя любезное всякому начальству судилище. Утром Фаткуллин явился как огурчик и на разборе, проведенном в отделении, отперся ото всего внаглую: никак нет, вчера, на дежурстве, он был абсолютно трезв. Байдин даже растерялся: «Вы ведь и говорить-то толком не могли!» — «Так я нерусский… русский худо знаю…» — «От вас пахло!» — «Это может быть. В обед выпил бутылку пива — ну и что?» — «Почему не ушли сразу, исчезли?» — «Я обиделся. Смотрю — кричат на меня, обижают, отстраняют… расстроился, понимаешь…» — «Пойдете на экспертизу». — «Это пожалуйста. Только знайте, что я вчера от расстройства зашел к другу, там выпил, действительно…» Иди, подкопайся к нему! Взбешенный зам вызвал дежурившего вчера Колю Мельникова: «Вы ведь видели, в каком он был состоянии, подтвердите!» Однако Колю еще труднее было расколоть, чем Фаткуллина: он туго знал, что начальство начальством, а жить ему с коллективом. «Я почем знаю, чего с меня-то спрашивать? Нет мне больше дела, кроме как своих же сотрудников обнюхивать… Навезут шарамыг, хулиганья полную дежурку — от них успевай только отмахиваться. Не знаю, какой он был, и отвяжитесь от меня». Такой получился концерт. Вывернулся Фаридыч! Байдин аж взмок от ярости: он-то рассчитывал на принципиальную постановку вопроса в плане укрепления дисциплины, борьбы с пьянкой в отделе, на суд чести…
В кабинет Фаткуллин вернулся радостный.