Старик Мазунин

4

На заводе Мазунин сразу прошел в приемную, где напротив, дверь в дверь, располагались кабинеты директора и главного инженера. Директор был новый, из приезжих, его старик почти не знал, поэтому примостился на стул возле двери в кабинет главного инженера Николаюнаса. Николаюнас начинал после института сменным мастером в цехе, где работал Мазунин. Двенадцать лет, можно сказать, провели бок о бок: один токарем, а другой — сменным, старшим мастером, начальником мазунинского участка; потом заместителем и начальником цеха. Уже после ухода Мазунина на пенсию Николаюнаса двинули в главные инженеры, и теперь старик робел: каков-то он? Эка должность, не шутка ведь! Ну, Юность!.. (Николаюнаса по фамилии-имени-отчеству на заводе редко звали, а звали — Никола Юность. Чаще же просто — Юность.).

Время было обеденное, и Мазунин терпеливо ждал. Когда повалил по кабинетам люд из заводоуправления, прошмыгнул к себе и главный инженер, не обратив внимания на сидящего в приемной старика. Мазунин подошел к двери, хотел постучать, но она распахнулась, и он нос к носу столкнулся с выходящим Николаюнасом. Тот поздоровался, захлопал белесыми ресницами:

— Ко мне?

— К тебе, Альберт Леонидыч! — степенно ответствовал старик.

— Слушай, посиди еще! В кузнечный теперь побегу. Через — сорок минут, а? А то — в цех свой ступай. Нина! — крикнул секретарше. — Я пропуск ему велел выписать, скажи. — И растворился.

Старик же потопал к цеху. В дверях огляделся и, шустро лавируя между станками, направился к своему дружку Ване-Ване — Ивану Ивановичу Торопову, чья сутулая спина маячила в другом конце цеха.

В тридцать восьмом Торопова, щуплого мальчишку, определили к Мазунину учеником. И сделал тот их него рабочего добросовестного, обстоятельного — вроде себя. А дальше у Вани-Вани та же судьба пошла, что и у Мазунина: война, а после нее снова цех. Из всех, кто на фронт из этого цеха ушел, только Торопов и Мазунин обратно вернулись; правда, еще Мишка Воробьев, да этот долго не прожил — помер в пятьдесят втором. А те двое, что инвалидами пришли, в цех не возвратились; какой тут, к черту, станок: у одного руки, а у другого — обеих ног нету…

Торопов же с Мазуниным после войны задружили крепко — старались больше друг возле друга держаться. Когда Мазунин вышел на пенсию, дружба приутихла. Так, встречались иногда, но разговоры были уже не сокровенные, а какие-то бестолковые: похоже, и разговаривать-то не о чем стало. Мазунин, стыдясь своей праздности, резко покрикивал на Ваню-Ваню, и тот, виновато сутулясь, торопился уйти.

Увидав Мазунина, Ваня-Ваня выключил станок и крикнул, обтирая руки ветошью:

— О, Степан Игнатьич! Сколько лет, сколько зим! (Хотя не далее чем вчера раскуривал с ним папироски на крылечке мазунинского дома.).

— Да вот, к Юности заглянуть надо.

— Что, вызывает? — насторожился Ваея-Ваня.

— Хо! Нужон он мне! — бодро воскликнул старик. — Ай он мне указ теперь? Так, свои дела.

— Слышь, Степанко! — Торопов схватил друга за локоть и притиснул к станку. — Правду нет в цехе сказывают, что ты… дурить больно стал? Я еще вчера спросить хотел, да постеснялся, вишь.

— А хоть бы и так! — выдернул локоть Мазунин. — Тебе что за дело?

— Дурь-то какая, господи, — покачал головой Ваня-Ваня. — Навтыкал бы тебе, будь ты помоложе. Жених!

— Ох ты, втыкало! — задохнулся старик. — Видал я таких, понял? Всю жись тебе неймется — и здесь-то сунуло, шпиена! Погляжу, что ты лет через десять запоешь — не так завоешь небось. Втыкало!

— Да обожди, Степан, — загудел Ваня-Ваня. — Ты это… тихонько мне скажи, что к чему. На ком жениться-то хошь — гулеванку завел, что ли?

— Да не! — остывая, махнул рукой Мазунин. — Так… душно что-то, Вань…

— Можа, запить бы тебе? — осведомился Торопов. — Помогает иногда.

— Мне не поможет, я знаю. Ну, прощевай пока. Пошел я Юрку устраивать.

— Стой, Степ! — крикнул вдогонку токарь. — Вместе пойдем!

Выйдя из цеха, Мазунин буркнул:

— А ты-то зачем?

— Ххех, зачем? Я по заводу твой первый ученик считаюсь, а ты свово углана неведомо кому хошь отдать? Неладно так, мил человек.

Юность сидел в кабинете, смотрел какие-то чертежи. Отвлекся:

— Слушаю, Степан Игнатьич. Что у тебя?

— Парня надо пристроить, Альберт.

— Парня? Сына, что ли? А я при чем?

— Да вишь, ходил он, да отказали — мест, мол, нету.

— В принципе такой вариант возможен. — Юность почесал бровь. — Ждем кой-кого. Но парня твоего приму. Скажи, чтобы прямо ко мне зашел. Или ты, постой, не живешь уже с ними? Говорили, будто женился ты снова?

— Врут! — рубанул рукой Ваня-Ваня. — Врут! Что он у нас — обалдел? Ну-ко, кто вам сказал такую пакость? — дознаюся я у него…

Юность пожал плечами: не помню.

— А углана его, Юрку, к себе забираю, — продолжал Торопов. — Сделаю токаря — будь спокоен!

— Ладно. Начальнику цеха передай — я распорядился. Что еще у вас? Все? Бывайте здоровы, мужики, и поговорить некогда с вами, не вовремя забежали, ей-богу! — И схватился за телефонную трубку.

Когда вышли из кабинета, Мазунин сказал недовольно:

— А ты что суесся? Вранье, вранье, а он небось и поверил. Дергает тебя лешак за язык.

— Дак ты верно уходить задумал? — оторопел Ваня-Ваня.

— А ты думал — шутейно, что ли? — зло передразнил его Мазунин.

— Э, дундук ты! — плюнул Торопов и ушел, не оглядываясь.

5

Жил теперь Мазунин тихо, приглушенно. С домашними вел себя смирно: не ругался, не шумел, лишних разговоров избегал. Питаться, правда, стал отдельно: купит булок да консервов или сыру и жует у себя в комнатушке. Большее же время лежал на кровати, думал о жизни. Ворочался, шумно вздыхал.

Однажды пошел на базар и вернулся с толстой тетрадью в клеенчатой обложке. Сел в горнице за стол, цыкнул на старуху:

— Тише ты!

— Чего? — не поняла она.

— Не чевокай мне тут! — рассвирепел старик. — Сказано: не мешай! Писать теперь буду. Всю жись напишу.

Старуха обидно засмеялась: ну, писатель! — и ушла к соседям. А Мазунин посидел немного и взялся за ручку.

Родился я 3 марта 1912 года в деревне Клесты, теперь Спицынского сельсовету, а раньше была волость. Отец мой Мазунин Игнатий Афаеасьевич да мать Анна Федоровна были не бедные, имели лошадь и две коровы, но и семья была большая — четверо братьев и две сестры. Из них один брат, Иван, погиб в японскую, Гриша пал в Отечестченную, а брат Лева еще раньше пропал безвестно. А две сестры, Фекла и Мария, живы и сейчас, одна живет в Клестах, а другая в Ереване.

Стояло у нас в деревне 18 домов, из них Мазунины были только мы, потому что отец был пришлый, а половина деревни были Морозы. Из них самый потешный был Ваня Мороз, он занимался все кражей. И вот он украл у одной женщины холсты, и эта женщина подала на суд. А Ваня взял повестку и поехал с женой к той женщине, и потом рассказывали, как Ваня просил ее, чтобы она простила и он не будет больше воровать.

Когда в деревню пришли белые, они зашли на двор к Ваське Коренку и спросили, были здесь красные или нет. Он им ответил, что люди проходили, но шапок не снимали, потому он сказать точно не может, красные они были или белые. И с белыми ушел тогда мой старший брат Левонтий.

Много было кругом деревень, теперь некоторых уж нету, в некоторых живут по два, по три жителя, а в Клестах стоит четыре дома, и в одном живет моя сестра Фекла.

Когда мне было шесть и семь лет, кругом в лесах было много дезертиров, нас ими пугали, а мы не боялись, часто их встречали, они с нами разговаривали и просили картошки.

Три зимы я бегал в школу в деревню Голованы, за три километра, где нас учил Яков Трофимович Пьянков, раненый солдат германской империалистической войны. Он был строгий, и мы его боялись. А потом не было возможности получить образование, дальше в деревнях ребят не учили, а в город не посылали, было дорого. Другой раз уж я пошел в школу после дайствительной, когда работал на заводе и подал заявление в вечернюю школу. Отходил год в четвертый класс, а в пятом проучился полгода и был снова призван в Красную Армию.