Превращение Локоткова

Такое решение воодушевило Валерия Львовича. Он гладко побрился, позавтракал тем, что захватил еще из города, и стал ждать хозяина кабинета.

Виктор Константинович появился рано, минут за двадцать до уроков, и вместе с ним вошла завуч Левина. Поздоровались, и Антонина Изотовна быстро, по-женски, обросила взглядом кабинет: аккуратен ли новый учитель, не оставил ли за собой сора?

— Как спалось на новом месте? — спросил директор.

— новый учитель, не оставил ли за собой сора?

— Как спалось на новом месте? — спросил директор.

— Нормально, — суховато ответил Валерий Львович. — Спалось нормально, спасибо. — А сам думал в это время: чего это их принесло вместе?

— Сегодня у вас первый урок! — сказала Левина. — Для человека, никогда раньше не работавшего в школе, это — большое событие. Вы как, Валерий Львович? Готовы? Поджилки не дрожат?

— Нет, не дрожат. Тему знаю, недомоганий никаких нет. Что еще?

— Тогда и слава Богу, как-нибудь выберетесь! Плана-конспекта тоже не прошу — до того ли вам было! Только, знаете, держите ухо востро, и построже с ними, седьмой у нас — такие шалопаи… Идемте в учительскую, или вы хотите здесь — в гордом одиночестве, собраться с мыслями… перед первым-то уроком?

Локотков пожал плечами: все равно… Господи, сколько суеты из-за какого-то урока! Ну подумаешь, первый… Большое событие. Он вспомнил строгие ряды в аудитории, склоненные над конспектами головы, себя за кафедрой — вдохновенного, раскованного, блестяще владеющего и материалом, и словом… Что ж, времена переменились, и надо приспосабливаться снова. И, между прочим, крепить связь с коллективом.

— Идемте в учительскую, — сказал он завучу. И — директору: — А вы обещали устроить меня сегодня с жильем. Я надеюсь. Пора начинать обживаться.

— Все, все! — тот прижал к груди руки. — Разве я мог забыть? Уже заходил вчера вечером, и договорился конкретно. Так что сразу после урока мы идем на квартиру. А насчет обживаться — так это вы ко времени приехали. Ведь через три дня — каникулы.

— Сегодня во вторую смену у нас еще одна история — в четвертом классе, — заметила Левина. — Но ее, я думаю, проведет еще Нина Федоровна, географичка — по старой памяти. А вы устраивайтесь, еще успеете потянуть нашу лямку. Ну, идемте!

В учительской на него хоть и продолжали поглядывать с интересом, но уже не так, как вчера. Во-первых, еще не все успели стряхнуть с себя недавнее бремя дома — подымания из теплой постели, хлопот с завтраком, одеванием, мороки с детьми. Во-вторых, предстоял тяжелый, сонный утренний урок, и надо было настраиваться на него. Разбирались журналы, просматривались последние тетради. За всем этим новичку в сознании оставалось мало места — он умещался там только так, любопытной частностью.

Одной из последних в учительскую вошла, запыхавшись, большая, толстая рыжая женщина. Разделась, и сразу поплыла к Локоткову, простирая к нему руки:

— Во-от он, мой избавитель, золотко-о! Забирай, забирай к черту всю историю, ни шиша я в ней не петрю. Нужна мне эта лишняя двадцатка, унеси ее лешак!

«Нина Федоровна, географичка», — сообразил Валерий Львович, и, встав со стула, представился ей. «Да слышала, слышала». — прогудела она, и уплыла за журналом. На подоле ее черного платья прилепилась длинная соломина, — но на это никто не обратил внимания, а Локоткову показалось неудобным с первого дня указывать на недостатки в туалете.

Прозвенел звонок, все разошлись по классам, а он остался один, и принялся восстанавливать в памяти заготовленный еще утром текст своего выступления перед семиклассниками. Ходил из угла в угол учительской, натыкаясь на стулья, и бормотал, взмахивая руками. Все выходило четко, разумно, логично, и Локотков остался доволен. Все равно к звонку на перемену начало подсасывать, забродили нервы — ничем, кроме как изрядным перерывом в преподавании, он не мог это объяснить. А когда вошла Нина Федоровна, и сказала ему: «Вы теперь в седьмой? Ну, держите их покрепче, а то они там мастера устраивать конец света!» — он вообще впал в панику. «Ко мне на урок не собираетесь?» — спросил он завуча, словно в шутку, однако сильно надеясь, что собирается; таким образом, рядом будет союзник, и он не останется один на один с классом. «Тьма своих! — она взмахнула классным журналом. — Притом — у нас не принято ходить на первые уроки. Новички смущаются, не могут установить контакт с классом, и из этого выходит мало хорошего. Лучше уж — как-нибудь, да сам!» «А если утопнет без поддержки, как пловец-перворазник?» Она внимательно посмотрела на Валерия Львовича, ударила ладонью по локтю: «Тут уж дело такое: или утопнет, или выплывает. Впрочем, всяко бывает. Чур, чур на вас! Что за настроение?! Спокойно идите, и все у вас будет хорошо, я верю. Построже только с ними, седьмой у нас — сорванцы, угланы отчаянные. Что ты скажешь — сельская школа! И этих никуда не денешь, и других ниоткуда не наберешь, так вот и обходимся…» От ее слов Локотков приободрился, и после звонка вошел в седьмой класс довольно бодро, без особенного страха.

Все встали, он прошел к столу. Было тихо, и он совсем успокоился. Только в горле першило. Валерий Львович откашлялся, и произнес первую фразу:

— Здравствуйте, ребята, садитесь!

Оглядел класс. Ребята как ребята. Мальчишки, девчонки. Есть туповатые физиономии, есть смышленые, есть ни то, ни се. Но и особенного интереса к своей персоне Локотков не обнаружил. «Это ничего, — подумал он. — Это естественно. Люди узнаются со временем».

— Я, как вы догадались уже, наверно, — продолжил он, — ваш новый учитель истории. Зовут меня Валерий Львович, фамилия Локотков. Запомнили?

— Не-а! — донеслось откуда-то с задних парт.

— Надо, ребята, быть внимательнее. Скажу громче: Локотков, Валерий Львович! Теперь понятней? Вот вы — повторите, пожалуйста! Вы, вы, да! — и он указал на чернявого, невысокого взъерошенного мальчишку.

Тот встал и сказал с нескрываемым, несколько даже театральным удивлением:

— Я?!

— Вы, вы!

Парень открыл рот и дураковато уставился в потолок, будто бы вспоминая. Ему подсказывали наперебой, со всех парт: «Коротков!» «Какой тебе Коротков! Волков!» «Печенкин!» «Черных, Черных!» — а он стоял, и только хлопал глазами. Локотков понял, что попал в глупое положение, однако надеялся еще все поправить. «Садись!» — сказал он чернявому. Тот сел, и стал перехихикиваться с соседями. «Выгнать его, что ли?» — угрюмо подумал Валерий Львович. Класс шумел и веселился. Локотков поднял руку. Стало немного тише.

— Ребята! Товарищи! — мордастый парень с предпоследней парты сипло, негромко захохотал, быстро, в такт каждому «ха!» наклоняя голову — словно курица клевала. Но Локотков решил не обращать на него внимания, потому что знал: это будет конец всему, заготовленная речь утратит смысл, который он в нее вложил.

— Мы с вами будем изучать историю. («Как? И вы тоже?» — спросил кто-то с изумлением.) Тема нашего сегодняшнего урока — Петровские реформы. Однако, прежде чем перейти к ней, я хочу рассказать вам о той удивительной науке, которая зовется Историей. Чтобы в дальнейшем у нас не было неясностей, недоговоренности в вопросе о значимости этого предмета. Предмет же этот воистину велик и могуч. Он не открывает красот языка, как это делает литература, не устанавливает системы мироздания, порядка движения механических тел, как делают это точные науки. История изучает общество, закономерности изучения человеческих масс, возникновения и распада государств, социально-экономические причины, ведущие к расцвету или возникновению формаций. Именно в этом ее могущество, ее величие: ведь при изучении любой исторический срез, любое классовое явление становится нам понятным…

Локотков не мог, занятый собой, своей речью, уловить мгновения, когда урок сломался. То-есть перестал существовать, как организованная и направленная единица школьного времени. Он начал опоминаться лишь, когда двое ребят встали, не спеша проследовали к двери, и вышли из класса. Замолк и огляделся. Каждый занимался, кто во что горазд: играли в морской бой, разговаривали, отнюдь не шепотом, отрешенно писали в тетрадках, ставили друг другу щелбаны. Лишь двое сидящих рядом пацанов тянулись за партой, прижав руки к бокам, словно по стойке «смирно», кивали в такт каждому локотковскому слову, ели его глазами, и лишь изредка прыскали, даже не отворачиваясь и не закрываясь.