Страница 61 из 65
— Отыщи ее… отыщи ее… отыщи ее…
Страшная, тяжелая, переваливающая с ноги на ногу, в жутких обносках, вонючая, больная, сырая, с выгравированными грязью глубокими морщинами душа безумными глазами смотрит и мокрота клокочет в ее горле. Только такой она и может быть — бомж, жуткое средоточие всех мыслимых пороков, уродливая совесть.
Какой мудак воспел красоту души?! Разве кто-то отказался бы иметь иметь ее, будь она прекрасна, бессмертна и божественна? Вот вам правда! Нет ничего отвратнее, чем душа. Она точно бычий цепень сидит в теле, питается экскрементами, выбрасывая яд и мирриады личинок. Она — все то, что отравляет жизнь, высасывает ее соки и растет, растет, растет. Она присосалась к вашему разуму, к вашим инстинктам, желаниям и страстям — слепой паразит, совершенный в своем умении убивать жертву медленно, очень медленно.
Бессмертие, пожираемое душой — вот что такое жизнь.
62. Лазарет
Новое утро смерти. Ветви и дождь стучат в окно. Тянусь к салфеткам. Промокаю. Комкаю. Бросаю на пол. Сколько их уже там скопилось — окровавленных катышков? Придет ворчливая нянечка, сметет еще одну порцию жизни.
Не жалко. Не страшно. Безразлично. Серая муть, непроницаемая взвесь, сквозь которую не различить желаний. Возможно, они еще сохранились — плавают медленными, полусонными рыбами в грязной водице сознания. Нужна удача, чтобы поймать, подсечь и вытянуть. Раз — желание встать и подойти к окну. Два — желание умыться, соскрести с себя противную лазаретную пленку дежурного сочувствия и хемиотерапии. Три… Вот только удачи нет. Рыбины плавают, рыбарь тоскует на берегу.
Сажусь. Спускаю ноги. Нащупываю тапочки. Лилипуты хорошо постарались. Тысячи и тысячи нитей тянутся к койке. Привязали. Пленили. Хочется упасть обратно. Если упаду, то не встану до обеда. Набегут врачи. Вколят какую-то бодрящую дрянь. Нет уж. Стакан. Глотаю. Ощупываю нос. Болит. Опять пробки. Огромные такие пробки. Если их не выбить, то… Что?
Смотрю на истончившиеся руки. Следы уколов и систем. Несколько дней назад расплакалась от жалости к самой себе. Набежали врачи. Вкололи бодрящую дрянь. Вот он — новый круг Дантова ада. Лазарет.
Срочно надо перепихнуться. Но прежде — умыться. Тащусь в ванную комнатку. Собираюсь с духом. Пускаю воду. Сейчас будет сеанс черной магии. Закрываем одну ноздрю, выдыхаем. Воздух с усилием пробивается сквозь напластования свернувшейся крови. Хлоп! Пробка вылетела. Черные брызги усеивают белизну фаянса. Теперь закрываем вторую ноздрю. Опять выдыхаем. Та же хрень. Смываю. Разглядывать в зеркале себя не хочется.
Уже скоро. Сейчас. У него нюх. Особый нюх на случку. Осторожно открывается и закрывается дверь. Шаги. Умиляющий вежливостью стук. Тук-тук, к вам можно?
Споласкиваю рот. Выдавливаю зубную пасту.
— Доброе утро, — обнимает за плечи, прижимается. — Какое у нас сегодня самочувствие?
— Zayebis, - сплевываю пену. Зачем так много пены?
Руки скользят вниз, проходят по ребрам. Где-то писали, что у немцев, служивших в концлагерях, нередко возникала болезненная страсть к доходящим узницам. Ходячие скелеты вызывали у них непроходящий стояк. Схожая клиническая картина. Подыхающая баба вызывает непроходящий стояк.
— Что? — переспрашивает. Из вежливости. Занят другим — задирает рубашонку (такую коротенькую, в милый горошек, на местном диалекте — «ебисьнаславу»), тянет на себя, похлопывает по спине.
Принимаю позу. Ложусь на раковину. Руки на кране. Ноги на ширине плеч. Докатилась. Пала. Смазанный слюной фалос входит в сухую вагину. Утренний моцион. Без изысков. Без прилюдий. Без дополнительного гарнира. Так, тренировка простаты. Инъекция гормонов.
— Так о чем ты говорила? — раздражающая по началу манера сопровождать вагинальное отправление светским разговором. Теперь все нормально.
Объясняю про лагерь.
— Ты что, меня за фашиста принимаешь? — простодушно обижается.
Рукой тянусь к промежности. Нащупываю его бритую мошонку. Ласково сжимаю. Фрикции учащаются.
— Сам бреешь? — интересуюсь. Былой навык — мужики обожают разговоры о собственных гениталиях.
— Гладко, да? — гордится. — Конечно, сам. Кому еще такое доверишь? Да и приятно. Совсем другие ощущения. Знаешь, когда я тебя заприметил?
— Ну?
— Когда мы тебя откачивали. Громовержец не церемонится — «ебисьнаславу» сразу срывает. Сколько уж рубашек на бабах порвал — костеллянша завотделения жаловаться замучилась. А тот все рвет. Ну, оправдывается — счет-то на секунды идет, не до церемоний. Но по-моему, он от этого тащится. Стоит у него. Он, наверное, и у жены каждый день ночнушки рвет, — хихикает. Ебарь. Из семейства простейших.
В ответной редкой ласке его рука перемещается на лобок. Тщится отыскать клитор. Безуспешно. Спинка минтая категорически отказывается понимать, что у баб тоже есть член. Только маленький. Когда начинаешь объяснять работнику медицины особенности женской анатомии, тот искренне обижается: «Пидор я что ли, члены еще и у баб искать?!» Теребит складки туда-сюда, давит на урину. Хочется помочиться.
— Вот тогда я и приметил, что ты пизду бреешь. Сразу понял — наш человек. А то некоторые такое на пелотках отрастят — у моего прадеда борода и то реже была. И короче.
Одного не отнять — возбуждает. Не лазарет, а общество скучающих вагин. Если одной ногой уже стоишь ТАМ, то поневоле раскорячишься. Тело постепенно погружается туда, его затягивает трясина бесчувствия, безразличия, но, вот причуда, начинается все с головы. Словно перевернули вверх ногами и ткнули в покрытую ряской черную воду. Голова зрит иной мир, ужас сдавливает горло, а все остальное пока еще жаждет жить. Пусть хоть так — с губами, измазанными пастой, лежа на умывальнике, шире расставив ноги, отстраненно прислушиваясь к хлопкам голых тел. Центр наслаждения ушел из больной головы, сбежал от метастаз и, наконец-то, занял подобающее ему место. Оргазмируешь без участия сознания. Кончаешь, несмотря на паршивое настроение. Голова может как угодно раскалываться, но стоит члену прикаснуться к вагине, как она начинает бесстыдно истекать.
Еще. Еще. Еще. Долгожданный разряд. Глубже. Еще глубже. Влагалище сокращается. Выдавливает все до последней капли. Кричим и стонем. Отстраняюсь. Поворачиваюсь. Опускаюсь на колени. Целую. Преклоняюсь перед корнем жизни. Смотрю как его осторожно берут, открывают воду, обмывают. Зажимаюсь ладонью. Не хочу выпустить ни капли. Но мочевой переполнен. Как старые супруги. Ничто не смущает — один отмывает член, другая шумно мочится.
— Это было здорово! Ты такая узенькая, а когда кончаешь, то… Знаешь, как я тебя про себя называю?
— Как?
— Я тебе еще не говорил?
Качаю головой.
— Бархатистая вагинка. А? Тут на нижнем этаже девочки-препевочки лежат. Подростки, туда-сюда. У некоторых тоже…
— Жажда жизни?
— Точно! Одна так и сказала — не хочу, мол, умирать девственницей. Представляешь? Есть, конечно, совсем зеленые — никакого удовольствия. Так, чистая физиология. Словно в кулак дрочишь — без слюны и воображения никак. Но есть и такие огневушки-поскакушки! У них во сиськи! Но по части пизды — слабоваты. Нет напряга. Понимаешь? Нет напряга.
— Как же тебя на всех нас хватает?
Поворачивается. Трясет свежевымытым естеством. Второй раунд.
— Как хватает? А вот так. Талант, да. Как там в притче? Не зарывай хуй в землю? То есть талант. Ты не представляешь, как я мучился лет до двадцати. Мне постоянно хотелось. Какие там, нах, поллюции! Если я перед сном раз пять не дрочил, то мне такое снилось — в двадцати сериях с продолжением! Трусы выжимать можно было. Физиология, blyat. Меня из-за этого и из армии комиссовали — не службу тащил, а дрочил. В прямом смысле.
А вот это уже — чистая благотворительность. Благодарственный отсос. Как у тех девочек — не хочу помирать без орального секса.
— А первый раз только в двадцать лет попробовал. Каково?! Дурак был. Счастья своего не понимал. Ну а тогда сестра двоюродная подвернулась. Сначала вроде — да, хочу. Потом испугалась целку рвать. Но тут уж я на принцип пошел — или сейчас, или дрочить мне до конца жизни. Как же я тогда с ней zayebalsya! Не в том смысле, конечно. Пока трусы снял, лифчик стащил. Раза три так кончил, пока кувыркались. Всю пизду ей перемзал. Но так даже лучше — она же там сухая от страха. Вот на собственной молофье в нее и вкатился! Я то теперь понимаю, что ничего в ней — так, страшилка худосборочная, но тогда… Еще раз пять за один присест. Не вынимая. Она плачет, жалуется, а я не могу — кончаю и тут же опять стояк, кончаю и опять стояк. И ее-то жалко, но и сам по полной отрываюсь. А потом — представляешь? Сижу рядом. Хуй опять торчит. Смотрю на нее — лицо в слезах и соплях. Пизда распухла. Волосы во все стороны торчат. Успокаиваю. А у самого мочи нет — опять хочется. Короче, дрочнул на нее, оделся и ушел. Она мне потом много раз звонила. В гости звала. Завелась по полной. Только у меня уже и так все на мази было. Решил — нах ее.