Страница 101 из 121
Несколько секунд мы молчали, потом он вздохнул и сказал:
— Ваша барабулька остынет.
— Пусть.
— Слушайте, я уже погрузился — сейчас мне как раз оформят накладные — и должен буду ехать. А ваше дело нельзя отложить на два-три дня? Сегодня вечером мне надо быть в Пон-Сент-Эспри, обязательно.
— Я вас очень прошу.
— Через сколько времени вы можете приехать ко мне в Марсель?
— Ну, не знаю, через полчаса, минут через сорок пять.
— Ладно. Постараемся. Отсюда я еду на грузовую автостанцию в Сен-Лазар.
Спросите любого полицейского, каждый покажет. Я буду вас ждать до четверти второго. Дольше не смогу.
— Я выезжаю.
— Грузовая автостанция в Сен-Лазаре. Я вам говорил тогда, в субботу, что вы красивая?
— Нет. То есть да. Но не так прямолинейно.
— Надеюсь, ваши неприятности не слишком серьезны. Как вас зовут?
— Лонго. Дани Лонго.
— Имя у вас тоже красивое.
Дальше я все делала одновременно. Натягивала на себя костюм, жуя листики салата, впихивая ноги в туфли, глотая минеральную из стакана. В тот момент, когда я уже уходила, зазвонил телефон. Меня соединили с Парижем. Я совершенно забыла, что вызывала своего друга художника.
— Это ты, Бернар? Говорит Дани.
— Послушай-ка, ну и задала ты мне ребус. Боже, где ты?
— На Юге. Сейчас я тебе все объясню.
— А почему ты в ту ночь вдруг бросила трубку?
— В ту ночь?
— Конечно, в ту ночь. Сначала разбудила, а потом…
— Когда это было?
— Да в пятницу. Боже мой! Или, можешь считать, в субботу.
Ведь было уже часа три ночи.
Он кричал на меня. Я уверяла его, что не звонила. Я села на кровать, положив сумочку себе на колени. Кошмар начинался снова. Только что, пока я разыскивала шофера грузовика, разговаривала с ним, даже когда упоминала о своих неприятностях, у меня появилось такое чувство, будто всего, что произошло за эти два дня, в действительности не было. Я забыла о трупе в машине, о ружье, о телефонограмме в Орли — словом, обо всем. Я слышала спокойный, доброжелательный голос, меня с интересом спрашивали, что мне принесли на обед, я была в мире, где не было места ни убийству, ни страху.
А оказывается, все это есть. Даже Бернар Тор, мой давнишний, самый верный мой друг, которого я посвящала во все свои дела, и тот вдруг оказался втянутым в этот кошмар. Я перестала его понимать. Он тоже не понимал меня. Мы несколько минут кричали друг на друга, прежде чем каждый из нас сумел объяснить, что он хочет сказать. Бернар — что я ему звонила в ночь с пятницы на субботу и то ли говорила издалека, то ли плохо работал телефон, но уже тогда он ничего не мог понять из моих слов и у него создалось впечатление, что я не в себе, тем более что я неожиданно бросила трубку. Я в свою очередь с каким-то остервенением повторяла, что не звонила ему ни днем, ни ночью, вообще не звонила. Потом я спросила:
— А ты уверен, что это была я?
— Что?! Конечно, ты. Правда, я плохо тебя слышал, в трубке что-то чертовски трещало, но это могла быть только ты.
— Это была не я.
— Боже мой, в таком случае ты была пьяна! Скажи, что происходит? Где ты?
— Я тебе говорю, это была не я!
— Даже то немногое, что ты мне сказала, не мог знать никто, кроме тебя, не делай из меня…
— О чем я говорила?
— О Цюрихе! Короче, это была ты.
Я снова заплакала. Я плакала так же, как вчера вечером, когда вернулась в свой номер: слезы текли из моих глаз сами по себе, независимо от моей воли, словно мне не принадлежали. Это он, Бернар Тор, помог мне четыре года назад — навел справки, одолжил денег на операцию и на клинику. А ведь в то время он был для меня просто товарищем и я о нем вспоминала, лишь когда видела его. Он один знал о моей поездке в Цюрих. Я колебалась почти четыре месяца из какого-то фанфаронства, из глупости, лгала себе и тому, кого люблю, в душе прекрасно сознавая, что у меня не хватит мужества сохранить ребенка. В общем, все кончилось так ужасно, что хуже быть не может. Думаю, что даже доктор, делавший мне операцию, презирал меня.
— Дани? Дани! Ты слышишь меня? Я ответила, что слышу.
— Ты плачешь? Я ответила, что плачу.
— Дани, где ты?
— Я тебе потом все объясню. Мне нужно знать, где останавливается Каравей, когда бывает в Женеве?
— Ты же ночью уже спрашивала у меня номер их телефона. Ты до сих пор не узнала его? Да скажи сначала…
— Я тебе повторяю, это звонила не я! Ты уверен, что я?
— Боже мой, это ужасно! Ведь ты сама должна знать! Все время я слышала один и тот же ответ. Все время. Я сама должна знать, была ли у меня забинтована рука, хотя она не была забинтована. Я сама должна знать, ночевала ли я в гостинице, в которой никогда не бывала. Я сама должна знать, звонила ли я, чтобы узнать номер телефона того, у кого я как раз в тот момент находилась. И все говорили искренне. Значит, я спятила.
Проклятые слезы все лились из моих глаз.
— Бернар, в какой гостинице обычно останавливается Каравей?
— В "Бо Риваж". Дани, послушай…
— У тебя есть его телефон? Он на несколько секунд положил трубку, чтобы взять свою записную книжку, потом продиктовал мне номер. Я раскрыла сумочку и правой рукой нацарапала его на клочке бумаги.
— Дани, прошу тебя, только не бросай опять трубку.
— Мне необходимо повидаться с одним человеком, который сейчас уезжает, Бернар, я не могу больше разговаривать.
— Боже мой, но что же все-таки произошло в ту ночь?
— А что тебе сказали по телефону?
— Кто? Ты? Какой-то бред, просто бред. Что тебе покалечили руку, что-то про Вильнев-лез-Авиньон, а потом — погоди, погоди! — ты сказала: "Он в ковре, Бернар, знаешь, он в ковре, я покончила с Цюрихом". Вот, кажется, все, потом ты бросила трубку. Ах нет, ты еще сказала, что в цюрихской истории виноват я, что я не должен был… — не знаю уж что… и все в том же духе. Сущий бред!
— Но если я столько всего сказала, ведь ты же не мог не узнать мой голос!
Я снова перешла на крик. Наверное, меня было слышно в другом конце коридора. В душном полумраке комнаты я вся покрылась испариной и в то же время меня знобило.
— Боже мой, неужели ты думаешь, я и сейчас узнаю твой голос? — Бернар тоже начал кричать. — Похоже, ты свихнулась! Скажи хотя бы, что…
— Где тебя найти сегодня вечером? Он сказал, что будет у себя. Я обещала ему позвонить и бросила трубку в тот момент, когда он снова кричал: "Не клади трубку". Я вытерла лицо и глаза в ванной комнате. Я не желала ни о чем думать. Хотела увидеть шофера грузовика. Сейчас я особенно остро почувствовала необходимость этой встречи. Разговаривая по телефону с Бернаром, я вдруг поняла, что во всех этих кознях, которые так искусно строят против меня, есть по крайней мере один пробел, одна ошибка. И тут ни при чем ни потусторонние силы, ни черт, ни дьявол. Ведь дьявол, с тех пор как он существует, никогда не допускал ошибок.
Неподвижное море под солнцем. Перевал Жинест. В который раз я еду по этой асфальтированной дороге среди холмов с выжженной травой? Я знаю ее с незапамятных времен.
Я гнала что было мочи. На каждом повороте меня заносило, я в отчаянии крутила руль, и острая боль от левой руки расходилась по всему телу. На одном из прямых участков дороги я увидела, что от нее отходит еще одна, ведущая в пустынные скалы и выгоревшую степь. Я притормозила. Указатель гласил, что это дорога в военный лагерь Карпиан. Матушка сказала мне:
"Сверни туда, ты найдешь местечко, где сможешь избавиться от той мерзости, что лежит у тебя в багажнике". Я заколебалась. Но я этого не сделала.
Я говорила себе: да, все, кто на автостраде № 6 думали, что узнают меня, видели на рассвете женщину в белом костюме, в темных очках, верно, такую же светловолосую, как я, примерно моего роста, но двойников не бывает, и она, конечно, не была моей точной копией. Но внимание всех было настолько приковано к белой машине, что они уже не замечали остального, кроме того, что у той, которая выдавала себя за Дани Лонго, была забинтована левая рука. Вот в этом-то и заключался промах. Повязка-это хитро придумано, чтобы втереть всем очки, но она вынужденная, она не была предусмотрена заранее, если уж после пришлось ломать мне руку в туалете станции техобслуживания. Уже не та женщина должна была походить на меня, а я — на нее. Вот почему меня и покалечили.