Страница 12 из 13
— Мадам…— мямлил господия советник и пятился назад: княжеские ручки так невежливо, так грубо лезли ему в лицо и так угрожающе звенели браслеты над самым ухом советника, — Где же я его возьму? Он исчез… Комната его заперта.
Княгиня надрывалась, надрывался фоксик и скорбно молчал господин советник.
Стриженые головки в мертвенном ужасе глянули друг на друга, одна головка кинулась к другой, но тотчас одна головка от другой отшатнулась:
— Боже! Он с завтрашней почтой получит моё письмо!
— И моё! — жалобно-горестно прозвучало в ответ.
И на одной подушке притаились две головки — поникшие, точно два завядших цветка одного надломленного стебля, — вплотную, щекой к щеке, слезинкой к слезинке.
Несгибающейся статуей прошла по коридору фрейлейн Альма Брунн, каменной поступью вошла в новую комнату фрейлейн Килленберг, не постучала и обомлевшей Бетти кинула в лицо, точно швырнула горсть песку:
— Поздравляю! Большевичка! — и с тем же каменным презрением удалилась.
Вскоре Микеле запрягал ослика, Мадлена волокла вниз чемоданы сестёр Гресвик; из одного чемодана выглядывал кончик кружев, из-под крышки другого выбивалась оборка юбки, с Пипо Розетти расплачивалась Сильвия Гресвик, из дрожащих рук падали деньги, Пипо шарил по полу, Лора Гресвик в раскрытый сундук охапками швыряла бельё, шляпки, чулки, платья и соррентские сувениры: резные коробки, альбомы.
По размытому дождём шоссе Herr Аугуст Рисслер шагал в Сорренто, выполняя поручение послеобеденного совещания. Темнело. Herr Рисслер часто спотыкался; вскоре его обогнала Пипина коляска с сёстрами Гресвик, слегка обрызгала, — Herr Рисслер выругался, затем из-за угла вылетел встречный автомобиль из Сорренто, Herr Рисслер поскользнулся — на миг почудилось Рисслеру, что в автомобиле мелькнула рыжая борода Лауридса Риста, Herr Рисслер крикнул: «Стойте», — автомобиль обдал его грязью с ног до головы и сгинул, Herr Рисслер скрипнул зубами, и подвернул брюки и зашлёпал дальше.
Из окна своей комнаты, наполовину уйдя за занавеску Данилё Казакоф глядел, как отъезжают сестры Гресвик, и чуть-чуть хмурился открытый лоб, и только так, слегка, передёргивались губы, складываясь не то в усмешку, не то в тихую улыбку грустно-раздумчивого сожаления.
Постучали в дверь, — Данилё Казакоф отпустил занавеску, мельком взглянул на часы, мимоходом — в зеркало, поправил платочек в верхнем кармашке, открыл дверь и невольно, — правда на один лишь шаг, отступил назад, и удивлённо, правда, не очень громко, воскликнул:
— Фрау Рисслер?
И маленькая фрау Берта Рисслер опрометью кинулась обратно в коридор, путаясь в юбке, путаясь в ворохе горьких мыслей, в клубке вечерних, быстро надвигающихся сумерек.
И никто не видел, как догонял Данилё Казакоф убегающую тоненькую фигурку, как он догнал её, как от двух-трёх ласковых слов ожили беленькие завитки, вот только что смерть увидавшие. И никто не слышал, как в комнате Казакофа плакала маленькая фрау «Blumenkohl», как говорила она смешные, точно детский лепет, слова, омывая светлыми слезами оттаявшей женской души: — Я шла к вам… Я уже знала, что вы большевик. Аугуст мне сказал. Но всё равно. Вы так говорили о любви… Боже мой, я жила, как в тюрьме. Я хочу ребёночка. Аугуст говорит, что… Мы должны брать пример с французов. Он говорит: keinekinder-sistem… Пока не выплачены репарации… Он требует от меня, чтоб я… Пока мы не разбогатеем, чтоб я… Но это неправда… У него двести тысяч марок в банке… Goldmarken, понимаете… Я ненавижу его… Я хочу любви и ребёночка. Я пришла к вам. Делайте со мной всё, всё!..
Как и никто не услыхал ответа Данилё Казакофа, как и никто не заметил, что возле «Конкордии» остановился автомобиль, притаился за поворотом, — откуда влево дорога в Кастелламаре, к Неаполю, — и потушил огни.
Вялым треньканьем продребезжал звонок: Микеле лениво напоминал об ужине; вечер спускался с мокрых деревьев.
Глава восьмая.
Ex oriente lux
Фрау Берте нездоровилось, и господин советник к ужину явился один.
Княгиня поманила его пальчиком и на ушко спросила:
— Он нашёлся?
Советник твёрдо ответил:
— Княгиня, при всём моём уважении к вам… Но я должен сказать: это величайший преступник. Под личиной порядочного человека он…
Но бурю вещающим шопотом перебила княгиня:
— А я вам говорю, что это гнусная клевета! Когда он придет…
Советник, негодуя, выпрямил свой хохолок:
— Он не посмеет явиться, — и господин советник поспешно удалился, господин советник перестал уважать княгиню: он не забыл, как днём сверлил его двойной подбородок, и господин советник помнил, что в это время Herr Рисслер докладывает соррентийской квестуре о появлении агента Коминтерна.
Один за другим появлялись пансионеры, табльдот заполнялся, но каждый пришедший молча занимал своё место, молча придвигал к себе прибор: мужья точно конвоировали жен, жёны старались не глядеть на мужей, фрейлейн Бетти Килленберг с отвращением одёрнула юбку, когда близко мимо неё прошла фрейлейн Альма Брунн. Кнут Сильван, как некогда ботаник Екбом, в уединении мял хлебные крошки, ни одним словом, ни одним звуком не потревоженная тишина плотно охватывала пригнувшиеся спины, нахмуренные лбы, крепко сжатые губы.
И снова на цыпочках Микеле разносил суп, и опять было похоже на то, что все в заговоре и только ждут урочной минуты,
И при всей своей выдержке первым вскочил господин советник, первым нарушил тишину тревожным, предостерегающим визгом:
— Он!
В дверях, улыбаясь, как в первый день своего появления, да, улыбаясь, широко, приветливо, словно переливалась через край и не могла удержаться в пределах своих огромная человеческая радость, Данилё Казакоф звонко приветствовал всех:
— Bonsoir!
И шёл к своему месту, и налево и направо раскланивался, и направо и налево рассылал улыбки — лёгкие, беззаботные.
Шорох прошелестел по столикам, — тут вздох, там едва удержанный крик, здесь заглушенное восклицание, — и тотчас стих, и ещё тяжелее нависла тишина.
Данилё Казакоф спокойно развернул свою салфетку.
И в насторожившейся тишине через все столики, поверх всех плеч и голов пронёсся срывающийся голос княгини, голос отчаяния и мольбы.
— Мсье Казакоф!.. Неужели… это правда, что вы?..
По столикам затряслись тарелки, столики сдвинулись со своих мест, спины откинулись, рот мистера Тоблинга раздвинул свой квадрат, хохолок господина советника затрепетал, как петушиный гребешок перед боем, мадам Бадан до макушки ушла в лорнетку.
Данилё Казакоф отложил в сторону нож и вилку, неторопливо вытер губы и встал:
—Моя дорогая княгиня…— начал он и умолк: из боковой двери, из коридорчика выскочил Пипо Розетти, взволнованный, встревоженный, и ещё на ходу звал Пипо Розетти перекрученным голоском: «Сеньор Казакоф, извините… на одну минуточку», — и Пипо Розетти сунул Казакофу какую-то бумажонку.
Данилё Казакоф развернул её, глянул и расхохотался.
Он хохотал долго, он хохотал вкусно, он хохотал неудержимо.
Господин советник оторвался от своего столика.
— Княгиня! Вы видите? Он издевается над нами!
— Молчите вы! — насмешливо крикнул ему Данилё Казакоф.— Вы… марбургский краб. Пощупайте-ка свой лоб! — и обернулся к Пипо Розетти…— Милый сеньор Розетти… Скоренько, скоренько… Передайте тому господину… Слышите, тому господину, что господин Казакоф от души поздравляет его… Что господин Казакоф желает ему счастливого пути. Ему… и не забудьте, не забудьте только, и его подруге… Слышите, и его подруге! А теперь…— обратился он к княгине, — я к вашим услугам — и подошёл к её столику и низко пригнулся к её руке с продолжительным, нежным, почтительным поцелуем, — и княжеская грудь облегчённо вздохнула, и опять браслеты запели о вернувшемся счастье.— Но только на одно мгновение, княгиня… Я должен хотя бы немного прийти в себя… после вашего скорбного вопроса.
Данилё Казакоф сидел и молчал, молчал сторожко, точно к чему-то прислушивался. А когда за окнами близко рявкнул автомобильный гудок, раз, другой и третий, не то прощаясь надолго, не то вызывая, скорее, и загудел мотор и прошумел, уносясь далеко, далеко, невидимый автомобиль, — Данилё Казакоф беспечно, мальчишески вскочил на ноги: