В Москву!

Как всегда после молитвы, Нору охватило тревожное беспокойство — ей казалось, что она что-то опять недосказала Богу. Но в этот раз беспокойство не прошло вскоре, а поднялось в ней до края, как забытое на огне молоко, вспенилось и пролилось. Норины мысли разваливались в голове, как в сломанном калейдоскопе, и что-то смутно болезненное, тошнотворное, зыбкое отзывалось в каждой ее воспаленной молекуле.

Час или два, лежа в постели, казавшейся ей то слишком тесной, то слишком большой, то холодной, то жаркой, срываясь лицом в подушку, выворачиваясь то на правый, то на левый бок, вытягиваясь на спине, чувствуя, как дрожат закрытые веки, Нора пыталась пробиться в благословенно другую реальность сквозь темный туман отчаяния и сомнений, сквозь полчища хищных чудовищ, хватавших ее за руки и ноги, чтобы насильно оставить в этой.

Наконец, Нора заснула.

Утром она проснулась с прозрачными мыслями, вдруг отчетливо понимая, что решение — вот оно, только одно, и другого быть не может и не могло. Нора схватила свое решение за шкирку, как слепого котенка, мяукающего так, будто это не десять тепленьких сантиметров плоти, а целое стадо овец. «Сегодня я запрещаю себе думать вообще», — сказала в уме Нора, зная, что это единственный способ не спугнуть решение. Чтобы не думать, она стала в уме повторять вчерашнюю песню про девочку Людмилу — первое, что пришло ей в голову.

Так, повторяя, Нора почистила зубы, позавтракала, собрала чемодан и поехала в аэропорт.

На взлетном поле пассажиры, летевшие бизнес-классом, грузились в самолет первыми, пока летевшие экономом — с барахлом и детьми — морозились на ветру. Девушка в форме помогала богатым протиснуться сквозь плотную кашу бедных.

Нора вдавилась в сиденье и задремала. Последнее, что выскользнуло в ее сознание из полудремы, была фраза того персонажа, который умер прямо на чьем-то приеме. Хто шо знает? — вспомнила Нора. — Нихто ниче не знает. Только Бог все знает, который все замутил.

Двадцатая глава

Одну сестру имею, и та — идиотка.

— Это кто прилетел, Сыктывкар? — спросил лохматый таксист темноволосого пассажира в кожаной кепке.

— Ты сам Сыктывкар! Москва прилетел! Какой тебе Сыктывкар! — ответил пассажир, возмущенный предположением, что он мог прилететь из Сыктывкара.

— Так и говори, че орешь? — обиделся таксист.

Пассажир двинулся вглубь толпы, по дороге поздоровался с двадцатью, пожал руки десятерым, пятерых расцеловал в обе щеки и исчез в глубинах парковки.

В зале прилета, который служил одновременно залом вылета и залом ожидания, было душно, как летом. Толпы бабушек и детей кричали: «Сдается комната!» Одного деда, похожего на князя, мучил глупый турист со сноубордом в чехле. Он говорил:

— Скажите, у вас есть Интернет?

— А? Кондиционер? — спрашивал князь.

— Интернет!

— Конечно! У нас сайт в нем есть!

— Да нет, в номерах у вас есть Интернет?

— Наверно, есть! — злился князь.

— Так есть или нет?

— Да откуда я должен знать тебе?

— А кто вы?

— Я кто? Я — начальник отдела бронирования! — сообщил похожий на князя дед, выпрямив спину.

Подбежала запыхавшаяся тетка в гамашах и тапочках:

— Пойдем-пойдем, у нас все есть!

— Интернет есть?

— Кто? Электричество? Есть электричество!

За пластмассовыми столиками с грязными ножками сидели таксисты, милиционеры и несколько отдыхающих. Все, кроме отдыхающих, пили коньяк. За одним из столов черноглазые мужчины — двое в расстегнутых шелковых рубашках и один голый по пояс — громко спорили по-армянски, часто и яростно произнося только одно русское слово «Олимпиада». Досталось Олимпиадиной маме, Олимпиадиному папе, ее близким и дальним родственникам и друзьям. К столу подошел какой-то молодой, чернявый и ушлый, каких на побережье миллион. За собой он тянул разукрашенную блондинку в розовой куртке.

— Привет, привет, брат, садись, дорогой! — сказали ему.

Чернявый сел и налил себе полстакана коньяка. Блондинка осталась стоять. Чернявый выпил коньяк, закусил чебуреком, принял важный вид и сообщил:

— Вчера по телевизору видел, Путин в лес двух леопардов выпустил. Все говорят, он специально их выпустил, чтобы они к Олимпиаде размножились и все местное население сожрали.

Блондинка заклекотала насморочным смехом.

К прилавку с едой и напитками подошла высокая девушка в узких джинсах. Мужчины за столиком одновременно замолчали, оценив девушку со спины.

— Где здесь можно такси найти, чтобы в центр ехать? — спросила девушка официантку — молодую кобылку с самодельным бейджиком, на котором синей ручкой было написано Элеонора Петровна.

— А я откуда знаю? — ответила Элеонора Петровна. — Если заказывать что-нибудь будешь, могу узнать.

Не дожидаясь заказа, официантка отвернулась и включила громче телевизор, стоявший в углу за прилавком. На экране юница в бюстгальтере пела «Не отрекаются, любя». Один из мужчин за столом — лысый кабанчик с черной щетиной на загорелой спине — посмотрел на юницу с ненавистью и прорычал:

— Кто этим шмакодявкам разрешает петь Пугачеву? Сталин бы их всех уже давно расстрелял!

— Не надо никого расстреливать, Мотог, — ответил чернявый, благодушно поднимая второй стакан с коньяком, — скоро и так всех леопарды сожрут.

Нора снова окликнула официантку.

— Дайте, пожалуйста, «отвертку».

— А что ты откручивать собираешься? — спросила Элеонора Петровна.

— И действительно, — рассеянно сказала девушка. — Мне ж нельзя «отвертку» теперь. Тогда дайте бутерброд с копченой грудинкой.

Официантка выдала обернутый в липкий целлофан бутерброд. Теплое южное ноябрьское солнце слепило лица сквозь оконные стекла.

Девушка вышла на улицу, в одной руке держа бутерброд, а другой волоча чемодан на колесиках. В сторону гор с воем пролетел вертолет с привязанной к нему огромной чашей бетона. Девушка вынула из сумочки телефон, набрала чей-то номер и сказала:

— Саш, я прилетела. Щас такси найду где-нибудь и примчусь.

Нора села на лавочку на парковке, откусила бутерброд и стала смотреть на солнце, машинально бросив телефон в сумочку, не замечая, что он моргал ей тремя пропущенными звонками. Слегка кружилась голова, при этом она была приятно пустой и ясной. Подставляя лицо лучам, Нора прислушивалась к новой и незнакомой себе, радуясь необычному ощущению то ли в груди, то ли внизу живота — странной смеси торжественности с безмятежностью.

Вдруг из двери аэровокзала появился чернявый, каких на побережье миллион. За руку он тащил розовую блондинку и приближался к Норе знакомой походкой.

— Господи, Майдрэс! — поперхнулась Нора.

— Что, красавица, нагулялась? — спросил Майдрэс, не здороваясь, широко улыбаясь подгнившими зубами.

— И не говори, — улыбнулась Нора.

— Давай отвезу тебя по-братски. А то ты здесь такси до следующего сезона будешь ловить. Тебе куда надо?

— Мне в Бочарку.

— Куда??? — расширил глаза Майдрэс. — Вот это ты хорошо погуляла! Тока меня хрен пустят в Бочарку, весь город перекрыли — опять ваш прилетел.

— Ничего, пропустят, я по работе, ментам объясню.

— Крутая стала, ты посмотри на нее! — сказал Майдрэс. — А потом ты куда?

— Потом? — задумалась Нора и тут же сказала уверенно: — Потом — домой.

— Вот это молодец, если домой! Давно пора! А то нормальная девчонка, местная, а ведешь себя, как бздышка. Эй! — окликнул он блондинку, которую оставил стоять в метре от лавочки. — Я щас сестру к Путину по-скорому туда-сюда отвезу чисто и вернусь. Ты здесь постой пока и не блатуй много.

Блондинка посмотрела на Майдрэса недоуменно, но ничего не сказала. Майдрэс кинул Норин чемодан в багажник. Нора торопливо дожевала бутерброд и плюхнулась на переднее сиденье старого мерседеса, который Бирюков подарил Майдрэсу, когда перестал ездить в Сочи. Нора не узнала мерседес и ничего не почувствовала. Майдрэс включил на полную громкость старый хит «Рафик послал всех на фиг», и они умчались.