В Москву!

На прошлогодних черных стволах пучками росла свежая зеленая травка. Мимо носились лосиные мухи. Большевичка страстно картавила:

— Первое, что мы сделаем, — мы запретим коммунизм. Мы везде навсегда запретим даже вспоминать коммунизм. Второе — мы предадим анафеме всех, кто сейчас сотрудничает с властью. Всю эту падаль и шваль. Мы объявим их вне закона!

— Скажите, Борис Андреевич, а как вы будете объявлять их вне закона, если вы демократ? — неожиданно спросил скептический юноша в толстых очках, непонятно откуда взявшийся в лагере. — Я читал, что при демократии нужно позволять свободно сосуществовать людям, имеющим разные точки зрения. И коммунистам тоже. И даже тем, кто сейчас в Кремле.

Бирюков посмотрел удивленно и ничего не ответил. За него ответил бакинец:

— Мы и вправе, и должны использовать любые методы, чтобы очистить нашу Родину от той гнуси, в которую ее погрузили путинцы! Сейчас главное — спасти Родину от кровопийц!

— Вы сейчас какую Родину имеете в виду, — не унимался юноша. — Армению или Азербайджан?

— Так, эту провокацию отметем как неорганизованную, — отшутился Бирюков и с неудовольствием посмотрел на хомяка, который вместе с бомбилой прибежал на площадку, как только Бирюков закончил выступать. Хомяк кому-то мигнул, и юношу оттеснили к лесу.

Бирюков почувствовал, что он все-таки должен что-то сказать.

— Власть боится народа, власть боится протеста, власть делает все, чтобы запугать людей, — проговорил он, как считалочку. Было видно, что он устал и ему надоело.

Напоследок бомбила подсунул Бирюкову красную гвоздику, и тот под стрекот фотографов подарил ее девушке с мегафоном в майке с изображением Че Гевары. Девушка раскраснелась и еще звонче затараторила в мегафон:

— Кто желает ознакомиться с молодежной гражданской деятельностью в условиях авторитаризма — добро пожаловать в шестую палатку в шестнадцать тридцать!

В отдельной ВИП-палатке за соснами Нора, которую Бирюков представил в лагере как свою помощницу, помогала дежурным по кухне девочкам носить на стол местную копченую рыбу, телячий шашлык и салат.

— Ну, как тебе? — спросил Бирюков Нору, усаживаясь на деревянную лавку.

— Супер, как всегда. Очень заразительно. Но, знаешь, мне кажется, может, не стоит Балдовского везде с собой таскать? Про него же все знают, что он фашист. Разве это людей не отпугнет?

— Не рассуждай о том, в чем ты не разбираешься, — ответил Бирюков. — Никто в нашей стране не может собрать столько абсолютно отпетых пацанов, сколько Балдовский. Он гений. Его парни готовы на все. Он им так запудрил мозг, что они с радостью садятся в тюрьму, лезут под дубинки, даже взорвутся, если надо будет. Считай, что это наш Басаев, который воспитывает нам шахидов, — сказал Бирюков, цепляя на вилку кусочек угря.

— Жестковато, — сказала Нора.

— Ну а как иначе? Иначе вообще ничего не получится. Нам надо страну завести, нам надо людей на площади вытащить, много людей! А потом уже разберемся, кто фашист, кто не фашист.

— Да я про шашлык, — улыбнулась Нора. — Но я еще тебе хотела сказать, что, мне кажется, ты зря все время повторяешь «некто Владимир Путин». И про администрацию президента тоже зря.

— Это еще почему?

— Ну, потому что у людей, которые тебя не знают, может сложиться впечатление, что это у тебя личное, — выдохнула Нора и испуганно посмотрела на Бориса.

Но он не обиделся. Он сказал:

— Офигительный угорь. Нереально вкусный. Родину можно продать.

Тринадцатая глава

Два офицера Госнаркоконтроля умерли в здании Госнаркоконтроля от передозировки наркотиков.

Чем только не блистала в начале века московская кухня, заносчивая, как одноклассница из богатой семьи. Зайдешь в ресторан, а там — мама моя родная! Посреди балдахинов и блесток на белых блюдах бликуют во льду финдеклеры, бьют фонтанами бледные брюты, бурлят баллантайнсы и бейлизы, и урчат от коричневой крови перченые красные стейки. На ломтях помидоров лежит буйволиная моцарелла, базилики с омарами, утки с инжирами, белая спаржа со сливками, зеленая — с гребешками, утомленный козленок, томленный в вине с розмарином, — умиление похотливых рецепторов. Тоннами — цезари, тирамису и карпаччо трепещут в глубоких тарелках. И над этим — как дым над пожарищем — запах немыслимых трав. Кому предложи порционные судачки а-натюрель — засмеют. Потешаться будут.

Вместо них подносят к столу в муках ночей рожденный суп буйабес, величием равный пьемонтскому трюфелю. Откуда в Москве буайбес? — спросит глупец. От верблюда! — ответят глупцу.

Тащат два раза в неделю в Москву блестящую свежую рыбу, ракушек, улиток, ежей, каракатиц, больших осьминогов и маленьких, лангустов и лангустинов, малиновых гладких тунцов, морских петухов и волков, и чертей, и креветок, включая сладких розетт, которые публика распробовала в Ля-Рошеле и стала требовать в Марьино, — все съедают москвичи и гости столицы, полощут руки в лимоне, утираются и просят еще.

Публика требует нового, нового, нового! Даже диковинная молекулярная кухня, которой захлебывалась ресторанная критика, — и она уже не удивляет. Спешат в Москву повара с мировыми фамилиями, а доморощенные плохо спят по ночам. Им снится, что наступил предел человеческой выдумке, и нечем больше увлечь москвичей — ни борщом с черносливом, ни пельменями с перепелами.

В общем, в московских ресторанах начала века стоило родиться и умереть.

Борис Бирюков в них фактически жил.

Он выковыривал краба из скорлупы и говорил:

— Эти суки, что они сделали со страной! Нет, вам всем надо отсюда валить. Надо валить, пока не поздно, пока еще выпускают. А я повоюю и потом, наверно, тоже свалю.

Крабовые клешни грудой лежали на блюде посреди стола. Запеченные в соусе из сыра, васаби и икры тобико, эти крабы были новым хитом ресторана «Тринадцать Смородинок». Соратники Бориса, по заведенной им традиции, заказывали еду демократично — «в стол». Все блюда были общими, и каждый мог попробовать всего по чуть-чуть.

Борис отпил вина и продолжал:

— Страна вернулась в совок. Это происходит на наших глазах. Я вам точно говорю: еще год-два — и выехать уже не так легко будет. Мы еще вспомним, как в посольства бежали за политическим убежищем. И вы не смейтесь, так оно и будет! Официант! Я же просил лайм! А вы что принесли? Лимон! И у вас такой же бардак, как везде!

— А кто смеется, Борь? Никто не смеется. Не до смеха, — сказал друг Бориса Володя. — Ты видел, что сделали с Данилой? Он пошел на марш Недовольных, просто посмотреть человек пошел, а его менты загребли и плакат ему сломали. Дети Данилины этот плакат полночи фломастерами рисовали по трафарету, радовались, как на праздник! А эти твари — порвали на кусочки. Хорошо еще он в последний момент передумал детей с собой брать — а то их тоже в ментуру бы потащили — с них станется, вы их лица видели? Потомки рабочих и крестьян.

— Уроды, — подтвердил Борис. — Когда из народа семьдесят лет вытравливают всех, кто хоть как-то умеет думать, что от этого народа останется? Вот что осталось, с тем и работаем. И живем, к сожалению. Быдло. Нора, у тебя нормальный мохито, не кислый?

— Кисловатый, — сказала Нора.

Бирюков пальцами позвал официанта, и тот принес коричневый сахар кусками. Нора бросила кусок в мохито. Сахар и не подумал растворяться.

— Три часа Данилу в ментуре держали! Он на самолет в итоге опоздал — человек полгода в отпуске не был, собирался семью вывезти на лыжах покататься, сезон закрыть. В итоге они все равно проиграли, потому что Данила ментам все три часа объяснял, что так жить дальше нельзя. И они, говорит, прониклись.

— Понятное дело, у нас же только по главному каналу все довольны жизнью. А пойди спроси людей — любых людей на улице — сразу ясно, в какой стране мы живем на самом деле, — поддержал Борис. — И спаржа жесткая.