В Москву!

Мама, отправляя Алину взрослеть, не думала, что дочь зайдет так далеко.

В своем гостиничном номере, как обычно, отдельном от мужа, Алина плакала и кусала подушку — годы назад точно так же она кусала подушку по ночам, стараясь заглушить свои стоны, когда они еще жили с Борисом у его родителей. Теперь ей казалось, что, если она вдруг умрет, ее муж даже не заметит этого. Может быть, через пару дней водитель ему скажет. Или охранник.

Как он может жить, не волнуясь, что с ней? Она же — не может! Ей всегда нужно знать, что он жив, и здоров, и доволен. А ему не нужно знать ничего. Вернулась ли домой вечером, не попала ли по дороге в аварию, не ударил ли ее по голове бейсбольной битой грабитель прямо у дома, как это случилось с их знакомой, которая уже два месяца не выходит из комы. Может, на светофоре к ней в новый джип подсели два небритых наркомана, вышвырнули прямо на трассу, а там ее переехал грузовик? Может, в гостиной ее поджидали головорезы в масках, еще утром пристрелившие охранника? Как он может жить спокойно, не будучи уверенным, что с ней ничего не случилось? Ведь было время, когда не мог? Как он может сейчас заснуть, не зная, не выбросилась ли она из окна гостиницы от отчаяния?

Алина вспомнила крошечную квартиру, где они жили впятером — с его родителями и полуглухой бабушкой — засыпали в проходной комнате, просыпались от шарканья ног бабушки, от шлепанья тапочек Андрея Борисовича, от шуршания его газеты, которую он тащил с собой в туалет.

Окна квартиры выходили во двор, но из окна в подъезде было видно улицу и краешек автобусной остановки. Каждый день в семь утра Алина уходила на лекции, а Борис, натянув штаны, плелся на лестничную клетку, чтобы проследить из окна, точно ли она села в автобус, не случилось ли с ней что-нибудь по дороге от подъезда до остановки.

Однажды, выходя из аудитории после первой пары, Алина вдруг увидела мужа в коридоре — он бросился к ней и сказал:

— Ты представляешь, я тебя потерял в толпе на остановке. Я толком не разглядел, зашла ты в автобус или нет. Вообще не мог ничего делать: ни заснуть опять, ни позавтракать. Думаю, чем так весь день мучиться, лучше поеду проверю.

Однажды зимой на этой сотне метров до остановки Алину тяпнула чуть повыше лодыжки молодая овчарка. Несильно, даже следов не осталось. Борис проклинал себя так, как если бы облил кипятком собственного младенца. Он клялся перебить всех собак в округе. С того дня он уже не дежурил у окна, а просто, несмотря на протесты Алины и иронические взгляды матери, провожал жену в институт — и так до самого ее диплома.

«Еще одно воспоминание, — подумала Алина, — и я правда чтонибудь с собой сделаю».

Борис, который водил ее за руку через дорогу, как ребенка, теперь мог вообще не заметить, если она вдруг исчезнет на три дня. Может, и на неделю. Может, вообще никогда не заметит. Когда он последний раз звонил сам? Месяц назад, год? Что он будет делать, если он позвонит, а я не отвечаю? Меня нет. Меня убили, пока он спал. Меня украли и даже не требуют выкупа. И никто меня не может найти: ни его охрана, ни менты, ни бандиты. И все связи его не помогут, все состоящие у него на службе «бывшие сотрудники» и их еще работающие друзья. Никто ничего не сможет сделать. В сводках не значится, границу не пересекала, в моргах и больницах не обнаружена. «Хоть убейте меня, из-под земли ее, что ли, достать?» — будет кричать какой-нибудь генерал. Сбежала, наверное, с любовником и специально прячется. У негото, небось, тоже связи есть, у любовника — не с водителем же такие сбегают. Не волнуйтесь, Борис Андреевич, с вашими возможностями быстро найдете новую, получше и посвежее.

Как он переживет такое унижение? Может, он хоть на секунду почувствует это отчаяние, это бессилие, эту пытку, в которой Алина живет уже годы? Если не боль утраты, так хоть боль от ярости, что вот он, такой всемогущий, жену потерял?

Алина открыла мобильник и постаралась говорить спокойным голосом:

— Лианка… Не спишь? Извини, что поздно… Слушай, твоя сестра в Апсны живет еще?

— Кремлинка? Ничего себе живет! Она живее нас с тобой минимум в два раза. Они такое кафе у себя на участке отгрохали, что три соседние деревни ходят на него просто посмотреть, как на Мавзолей. Внутрь Кремлинка только москвичей пускает — москвичи, говорит, не дерутся и семечки на пол не плюют. Только одна проблема с москвичами: они официанткам оставляют чаевые. А официантки обижаются: думают, что им неприличное предложение сделали. В следующий раз, когда видят этого москвича, сразу возвращают деньги, даже в морду кидают иногда. Боятся, что их замуж из-за этих чаевых потом никто не возьмет. Хочешь, съездим к ним?

— Хочу. Я для этого и звоню. Надо уехать куда-то быстро.

— Да не вопрос, пораньше встанем, у меня на границе все кенты — без очереди пройдем.

— Лиан, мне нужно только, чтобы паспорт нигде там не отмечали. Чтобы непонятно было, что я границу перешла. Это сколько стоит?

— Ты что, дура? Кому там нужен твой сраный паспорт? Еще деньги платить. Мы лучше на эти деньги с тобой мартини в дьюти-фри купим. А что случилось, Алинка?

— Ничего не случилось, — ответила Алина. — В том-то все и дело.

Ночью по Адлеру прошелся небольшой дождик. Из-за этого, как обычно, город на неделю остался без света, воды и канализации. Но Алина об этом не знала, потому что провела эту неделю не здесь.

Абхазию от России отделяет маленький ручеек под названием река Псоу. Пограничный пост стоит прямо у моста через нее. У поста — стихийный рынок. Зимой отсюда увозят мандарины, которые в России едят на Новый год, весной — мимозу, которую в России дарят на Восьмое марта, а летом просто торгуют шортами в серебряных стразах, меховыми лифчиками и прочими необходимыми на курорте вещами. Частные дома стоят так близко к посту, что простыни с бельевых веревок висят прямо над головами пограничников.

Понять, где заканчивается базар и начинается государственная граница, невозможно.

Через мост в Абхазию ведет только одна полоса узкой дороги, и одна — обратно. Обе забиты машинами, а между машинами все бурлит полуголыми людьми, тележками и тюками. Машины упираются друг в друга. Как при этом некоторые умудряются проехать на ту сторону без очереди по встречке, уму непостижимо. Но они проезжают.

Солнце хлещет невыносимо, но устричный запах пляжа иногда пробивается сквозь пот и шашлык и напоминает, что здесь в двух шагах отличное море и общее счастье.

В то время в новостях еще щадили самолюбие грузинских президентов, и поэтому говорили «абхазский участок российскогрузинской границы», а не просто «российско-абхазская граница». Хотя Грузией там и не пахло уже и тогда.

Лиана с Алиной подъехали к границе рано утром. Перед таможенным контролем уже стояла километровая очередь из автобусов с туристами, иномарок, разбитых жигулей и груженных неизвестно чем КамАЗов.

Алина умирала от жары в такси. Они стояли в очереди уже час — продвинулись за это время на метр.

— Ладно, пойду посмотрю, кто там сегодня пограничник. Может, договорюсь без очереди проехать, — сказала Лиана и ушла к посту.

Между машинами носился толстый милицейский майор. Он пытался упорядочить толпу, не пуская никого вне очереди. Кроме тех, кого надо было именно вне очереди пропустить. Кого пускать, а кого нет — это целая наука. Лучше всех в нашей стране ее осваивают милиционеры. По неуловимым признакам — в интонации, в одежде, в осанке, марке машины и телефона — они понимают, кого нужно обязательно пропустить и отдать честь, а кого — ни за что.

Майор, в насквозь мокрой от пота форме, визжал в телефон:

— Кого запустить — этих? Этих на джипе или кого? А, на тойоте я давно пропустил. Еще тойота? Я не могу больше никого пропустить без очереди, товарищ полковник! Не могу, говорю, щас люди меня разорвут, уже под колеса бросаются.