Страница 82 из 89
Тем временем Сёсё в нижних покоях беседовала со своим братом-монахом, приехавшим вместе с Содзу. У Саэмон тоже нашелся среди прибывших какой-то знакомец, с которым ей хотелось поболтать, да и другие женщины думали только о том, как бы получше принять столь редких и дорогих гостей, поэтому с госпожой оставалась одна Комоки. Разумеется, она сразу же поспешила к Сёсё и сообщила ей о том, что происходит, но, когда та, объятая ужасом, вбежала в покои, Содзу уже накидывал на госпожу свое собственное оплечье, как того требовал обычай.
– Теперь вы должны поклониться в ту сторону, где сейчас находятся ваши родители, – сказал он, но женщина только зарыдала в ответ. Откуда ей было знать, в какой они теперь стороне?
– Что вы делаете?! – закричала Сёсё. – Как можно потакать ее безрассудству? Что скажет госпожа монахиня, когда вернется из Хацусэ?
Но Содзу запретил ей приближаться. Ничего уже не изменишь, так стоит ли смущать сердце принимающей постриг глупыми речами?
– Когда блуждаем мы в трех мирах…[80] – слушала молодая госпожа, и грудь ее сжималась неизъяснимой тоской: разве она не разорвала уже узы, связывающие ее с близкими ей людьми?
Адзари, оказавшись не в силах справиться с ее густыми волосами, сказал:
– Пусть монахини потом подправят… Волосы у лба выстриг сам Содзу.
– Вы не должны раскаиваться в содеянном, увидев, как изменилось ваше лицо, – сказал он, давая женщине последние наставления.
Наконец-то она могла вздохнуть с облегчением. Так, несмотря на противодействие окружающих, ей все-таки удалось осуществить свое желание, а значит, не зря осталась она в этом мире, возможно, сам Будда…
Скоро все уехали, и в доме стало тихо. Прислушиваясь к стонам ночного ветра, прислужницы говорили, вздыхая:
– А мы-то надеялись, что вы ненадолго задержитесь в этом унылом жилище и очень скоро займете блестящее положение в мире. Как жаль, что вы рассудили иначе… А ведь у вас вся жизнь впереди. Как же вы станете жить?
– Даже дряхлые старухи печалятся, разрывая узы, связывающие их с миром.
Но молодая женщина не отвечала. На сердце у нее было спокойно, ибо она знала – теперь никто не в силах заставить ее пойти по пути, обычному для женщин этого мира.
Однако на следующее утро она старалась не показываться на глаза окружающим, чувствуя себя виноватой в том, что поступила вопреки их воле. Ее волосы, едва достигавшие плеч, были подстрижены весьма неровно, и она думала, вздыхая: «О, если бы кто-нибудь догадался подровнять их без лишних слов…» Любая безделица повергала ее в сильнейшее замешательство, и она весь день просидела без света с опущенными занавесями. Робкая и застенчивая по природе, женщина еще более замкнулась в себе, да и кому могла она открыть свою душу? Рядом с ней не было ни одного близкого или хотя бы способного понять ее человека. Только бумаге поверяла она мысли и чувства, зарождавшиеся в глубине ее души. Часто, когда сдавленная в груди тоска просилась наружу, она брала в руки кисть и писала, словно упражняясь в каллиграфии.
Теперь уже навсегда…»– вот что написала она однажды, и ей самой стало грустно.
Однажды, когда она сидела вот так, отдавшись глубокой задумчивости, и из-под кисти ее возникали песни одна другой печальнее, принесли письмо от Тюдзё. Очевидно, кто-то из монахинь, возмущенных своеволием молодой госпожи, сообщил ему о случившемся. Немудрено вообразить, каким тяжелым ударом была для него эта весть!
«Вот, значит, в чем крылась истинная причина ее холодности, – подумал он. – Потому-то она так упорно и отказывалась отвечать мне. Несомненно, решение давно уже созрело в ее сердце. И все же трудно поверить… Ведь еще совсем недавно я просил прислуживающую ей монахиню позволить мне хоть одним глазком взглянуть на волосы, которых красота так пленила меня в тот вечер, и она обещала…»
Потрясенный, он все же решил еще раз написать:
«Увы, что я могу сказать?..
Обычно госпожа не читала писем Тюдзё, но на этот раз изменила своей привычке. Потому ли, что ей было как-то особенно грустно в тот миг, или потому, что ее тронуло его смирение, но только, взяв первый попавшийся клочок бумаги, она небрежно начертала:
Вряд ли эта песня кому-то предназначалась, скорее всего, госпожа по обыкновению своему просто упражнялась в каллиграфии, но Сёсё тут же отправила листок Тюдзё.
– Вы могли хотя бы переписать, – попеняла ей госпожа, но упрямица Сёсё:
– Ах нет, я только испорчу, – возразив, отправила песню, не переписывая.
Надобно ли сказывать о том, что этот неожиданный ответ лишь увеличил страдания Тюдзё?
По прошествии некоторого времени возвратились домой паломницы и, узнав печальную новость, долго не могли опомниться от изумления. Монахиня была вне себя от горя.
– Я понимаю, что должна была бы поддержать вас в вашем намерении, – сетовала она, – ведь я и сама приняла обет. Но у вас впереди долгая жизнь, что же станется с вами? Кто знает, надолго ли я задержусь в этом мире, возможно, уже сегодня или завтра… Как вы думаете, почему я отправилась в Хацусэ? Больше всего на свете меня тревожит мысль о вашем будущем, и я хотела просить Будду даровать вам счастливую судьбу…
Видя, как страдает монахиня, женщина невольно подумала о матери, и сердце ее мучительно сжалось: ведь несчастной не дано было даже оплакать бренные останки любимой дочери!
По обыкновению своему она сидела молча, стараясь не встречаться с монахиней взглядом, а та все плакала и плакала, не отрывая глаз от ее прелестного юного лица.
– О, если б я знала, разве оставила бы вас одну? – повторяла она, готовя платье для новопостриженной, а как серо-зеленые тона давно уже были привычны ее взору, справилась со своей задачей довольно быстро. Помогая молодой госпоже облачиться в темное платье и такое же оплечье, монахини жалобно причитали:
– Вы были нашей радостью, лучом света, случайно проникшим в унылое жилище…
– Ах, какое горе!
Одновременно они на чем свет стоит ругали почтенного Содзу, лишившего их единственного утешения.
Вмешательство Содзу, как и предсказывали его ученики, произвело благотворное действие. Первая принцесса стала быстро поправляться, и люди славили необыкновенную мудрость старого монаха. Дабы предотвратить возможность возвращения болезни, решено было еще некоторое время не прекращать молитв, поэтому Содзу пришлось задержаться во Дворце.
Однажды тихим дождливым вечером его призвала к себе Государыня и попросила провести ночь у изголовья принцессы. В покоях почти никого не было: дамы, много ночей подряд не отходившие от больной, разошлись, обрадовавшись, что могут наконец отдохнуть. Воспользовавшись их отсутствием, Государыня осталась на ночь в опочивальне дочери.
– Я всегда верила, что наше будущее в надежных руках, – сказала она монаху. – И этот случай лишь укрепил меня в моей вере.
80
Когда блуждаем мы в трех мирах... – Начальные слова одного из священных гимнов, которые пелись при принятии пострига («Гимн отречения от родителей»): «Когда блуждаем мы в трех мирах, семейные узы не могут быть порваны, Когда же, их разорвав, вступаем на путь недеяния, обретаем истинную возможность воздать добром...» Когда монах поет этот гимн, принимающий постриг должен встать лицом к той стороне, где находятся его родители, и поклониться. Три мира (санкай, санкср. трайодхатава) – мир желаний, чувственный мир, мир чистой духовности.