Страница 83 из 107
«Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное, последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего нынешнего существования.
Увы, когда еще доведется нам свидеться? Беспредельна моя тоска…» – вот что было написано в его письме помимо всего прочего.
Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей от него не имея.
Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к печали.
было написано там среди прочего, и верно – кроме этой травы, не осталось у них теперь никакой опоры в жизни. Услыхав же, что в пору долгих ливней кое-где разрушилась стена, их дом окружавшая, Гэндзи немедленно отправил в столицу гонца с соответствующими указаниями для служителей Домашней управы, затем, призвав управителей владений своих, расположенных неподалеку от столицы, повелел им принять надлежащие меры.
Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее, тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому давно уже влеклось ее сердце.
На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял ее в неизменности своих чувств.
Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты, неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.
Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к ней:
– Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё. Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право, кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего Государя, и возмездие ждет меня в будущем,– сетовал он, заливаясь слезами.
Глядя на него, плакала и Найси-но ками.
– В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда… Боюсь, что слова: «Нет, пока я живу…» (120) произнес человек, мало что понимавший в жизни,– говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.
– Вот и теперь – кого вы оплакиваете? – спрашивает Государь.– Жаль, что у вас до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,– сокрушается он.
И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о многом приходилось ему сожалеть.
А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал бы: «Нипочем им любые заставы…» (122) Право, вряд ли на свете существовало место, где осень была бы столь же унылой.
Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог уснуть и, «приподняв изголовье»[11], прислушивался к бушующей вокруг непогоде. Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз его льются слезы, а между тем уже и «изголовье, всплыв, закачалось в волнах…» (123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.
произнес он, а приближенные, разбуженные звуками его голоса, восхищенно внимать стали и, растроганные до слез, поднялись, всхлипывая украдкой.
Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние… И, постаравшись взять себя в руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое побережье, ставшее его пристанищем.
– Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или Цунэнори[12], чтобы они выполнили эти картины в цвете,– сетовали его приближенные.
Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.
Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета «астра-сион», небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом… Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни…[13] Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.
Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел… Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.
10
…и в морских качаться волнах… – ср. с народной песней «Жители Исэ», «Приложение», с. 99
11
…приподняв изголовье… – Ср. со стихотворением Бо Цзюйи «Повторная надпись»:
12
Тиэда и Цунэнори – известные японские живописцы середины X в.
13
…начинает… читать сутру, прежде назвавшись… – Чтение сутры положено было начинать следующей формулой: «Я, ученик будды Шакья-Муни, такой-то, говорю вам со слов Великого Будды…»