Страница 19 из 120
— Думает, все думает, — сказала Елизавета Алексеевна Марии Акимовне, глядя в окошко на внука. — Я надеюсь, Машенька, что авось повеселеет в Москве-то.
— Дай бог! — проговорила Мария Акимовна. — Жалею я, что мой Аким на целых три года моложе Мишеля, а то отправила бы его с вами тоже в Москву. Ну, что же делать, поскучаем пока здесь.
В одно погожее утро перед домом началось какое-то волнение. Христина Осиповна посмотрела из окна. Тархановские мужики валом валили в ворота. Кучер Матвей попробовал было остановить их.
— Куды прешь? Чего тут позабыли?
Мужики шли и шли… Наконец они сгрудились толпой у самого крыльца. И только когда вышла сама Елизавета Алексеевна и спросила, что им надобно, мужики, поснимав шапки, хором ответили:
— Барина молоденького, Михаила Юрьича поздравить пришли. Как он не будет здесь в день ангела своего, то мы, значит, загодя…
А Мишель уже прибежал из сада и остановился, не без смущения поглядывая на такую большую толпу поздравителей.
Но вдруг глаза его расширились от удивления: два старых деда вели под уздцы серого коня. Он был небольшого роста, но строен и, легко ступая, подошел к самому крыльцу, где стоял Мишенька, и остановился, поводя ушами и потряхивая серой короткой гривкой.
— Что это? — спросил Миша, не спуская с него глаз. — Чей это конь?
Дядя Макар отделился от толпы, кашлянул и громко сказал:
— Вашей милости ото всего мира, значит, на добрую память.
И загудели вокруг голоса, повторяя:
— Всем миром на добрую память!..
— Бабушка! — мог только прошептать Миша. — Что же это?! Это они мне? Сами!..
И, взобравшись на своего нового коня, к полному удовольствию тархановских мужиков, объехал весь широкий двор, промчался по дороге и вернулся к крыльцу, сияя от радости.
Весь дом знал, что вечером бабушка обыкновенно проверяет у себя счета; и потому она была очень удивлена, когда ее внук тихонько вошел вечером в ее комнату и молча уселся против нее.
— Ты что, Мишенька? — спросила она, не отрывая глаз от счетов. — Иль случилось что?
— Пожалуйста, бабушка, скажите, чтобы завтра Долгую рощу немножно порубили.
— Что такое? — переспросила бабушка, не веря своим ушам.
— Скажите, чтобы ее порубили, — повторил он решительно, — потому что нужно выстроить в деревне новые избы. Ведь не всю рощу вырубить, бабушка, а только чтобы на всех хватило.
— Ты здоров ли, Мишенька? Нет ли у тебя жару? — Бабушка приложила руку к его лбу.
Но он отодвинул голову от ее руки и твердо пояснил:
— Мне подарили коня мужики. Вы видели, какой конь? Это они сами купили, на свои деньги. А Ивашка мне говорил, что денег у них совсем мало, совсем! Как они их собрали, бабушка, вы не знаете?
— Не знаю, Мишенька. Раз собрали — значит были у них. Ты не всякому слуху верь. Они тебе наскажут! Есть у мужиков деньги.
— Нет, нету! И избы у них очень, очень плохие.
— Мишенька! — строго посмотрела на него бабушка. — Что ты говоришь? Кто это тебе наговаривает? Ивашка?
— Не Ивашка, бабушка, а я сам видел. Мы Долгую рощу не всю срубим. Право, не всю. Можно и оставить немножечко, ежели вам жалко. Но только чтобы всем хватило. Мы с вами всем подарим по новой избе. И чтоб на каждой избе наверху конек был деревянный — это им за моего серого коня. Хорошо, бабушка? Подарим?
— Ну, мой друг, — с гневом сказала бабушка, — ты меня в это дело не путай, я мужикам новых изб дарить не собираюсь.
И все-таки через несколько дней тархановские мужики были приятно поражены: ранним утром из соседней деревни явились с подводами плотники, а на подводах везли они лес.
Застучали по Тарханам топоры, завизжали пилы, а к зиме крестьянские семьи перебрались вместе с нехитрым своим скарбом в новые избы.
На каждой избе красовался деревянный конек, и, поглядывая на него, говорили тархановские мужики, что вот вырастет их Михаил Юрьевич — всех удивит. Скрутит он тогда, бог даст, и Мосолова, который у своих мужиков кровь сосет. Покажет он всем, как надо по правде, по-божески жить!
ГЛАВА 26
Осенью 1827 года начали готовиться в путь. В последнюю ночь перед отъездом налетел первый осенний бурелом. С раннего утра тархановские крестьяне были отправлены в господский парк — убирать сломанные бурей деревья.
По обочинам дороги на утреннем солнце еще не оттаял хрупкий ледок. Были так прозрачны осенние холодные краски, так тихо поднимались в вышину оголенные ветки осинок, лип и берез, что Миша не мог удержаться от желания еще раз — в последний, в самый последний раз! — обежать все любимые и даже нелюбимые дорожки.
Он обежал почти весь парк и нигде не встретил ни души, только дядя Макар усиленно трудился, подравнивая пилой изуродованные бурей деревья. Заметив Мишу, он снял шапку и ласково поглядел на мальчика из-под черных бровей.
С того дня как вернули его, проданного барыней, по настоянию барчука домой, в сердце Макара родилась глубокая, горячая привязанность к Мишеньке.
— Дядя Макар, а Ивашка где? — спросил Миша, постояв и поглядев некоторое время на работу, казавшуюся такой легкой в умелых Макаровых руках.
Дядя Макар помолчал.
— А вон на гумне у вас, на господском, в сарае нонче с утра ревет.
— На гумне? — переспросил Миша и быстро побежал через парк к полю.
Он не сразу нашел своего товарища. Наконец увидал светловолосую Ивашкину голову, прижавшуюся к стенке в самом углу сарая, там, где сходились толстые бревна.
— Ивашка! — позвал его Миша. — Ты здесь?
— Ну, здесь… — Ивашка встал, поспешно вытирая лицо рукавом, чтобы не показать Мише следов недавних обильных слез.
Несколько минут мальчики постояли молча.
— Ивашка, ты знаешь что? — сказал, наконец, Миша.
— Ну, чего?
— Я ведь тебя скоро к себе возьму. В Москву. Понимаешь? Это ничего, что я уезжаю. Я попрошу бабушку, и она тебя выпишет к нам в Москву.
— Ей-богу?! — сказал Ивашка.
— Ей-богу, — повторил Миша.
— Ну ладно! — Ни о чем больше не спрашивая, Ивашка окончательно вытер другим рукавом заплаканное лицо, весело поглядел на Мишу, и они вместе побежали к дому, откуда доносились понукания и крики кучеров, подававших лошадей, и голос мсье Капэ, звавшего своего воспитанника и уже не на шутку обеспокоенного его продолжительным отсутствием.
Француз стоял на крылечке, закутанный таким количеством теплых шарфов, что из них виднелся только его длинный нос с горбинкой. Он кашлял и зябко поеживался в ожидании той минуты, когда madame la grand' mére[31] первая сядет в свой старый дормез, со свойственной ему французской галантностью считая неудобным занять место прежде нее.
Но Миша уговорил мсье Капэ поместиться туда, не дожидаясь бабушки.
Постепенно широкий двор перед домом заполнялся дворовыми и тархановскими мужиками, бабами и ребятишками, товарищами шумных Мишиных игр.
Как не похож был этот отъезд на их веселое путешествие к далеким Кавказским горам! Теперь Миша оставлял Тарханы и дом, взрастивший его, и любимый парк, такой пустой и грустный в минуты прощания, не зная, когда вернется сюда опять.
Увидав заплаканные глаза Насти и понуро опущенные головы мужиков, часто видевших в нем свою защиту, оглядев все эти лица, обращенные к нему — к нему, а не к бабушке, — он вдруг почувствовал, какую большую часть своей души и своей жизни оставляет он здесь, и, растроганный, стал обходить крестьян, прощаясь и пожимая старикам руки.
Совсем недавно пережил он горечь другой разлуки — с отцом. Боль от этой разлуки заставляла его мучительно замыкаться в себе, потому что об этом он ни с кем не мог говорить, даже с мсье Капэ.
Вот и теперь, уже сидя в дорожной карете между бабушкой и мсье Капэ, Миша в последний раз посмотрел на все, что оставлял, и до боли закусил себе губы, чтоб не расплакаться, как давеча Ивашка. Это было бы очень стыдно — заплакать, потому что ему ведь скоро тринадцать лет и, значит, он уже совсем большой.
31
Госпожа бабушка (франц.).