Французский палач

…Как ночью перепившиеся и пережравшие солдаты заснули там, где оказались. Едва их свалил сон, обездоленные ими жители попытались отомстить мародерам, как могли.

…Как двух сестер, которых Грегор с дружками безжалостно изнасиловали за несколько ночей до этого, оставили рядом с трупами их родителей в дымящихся руинах их дома, сочтя мертвыми. Как Грегор совершил ошибку, посетив это место в одиночку, решив, что проглядел там что-то ценное, и не желая делиться с остальными. Как эти сестры оглушили его палкой, раздели донага, связали, подвесили вниз головой и стали его прижигать и резать. Одна начала с головы, другая — с ног. Они вот-вот должны были встретиться, когда явился Генрих. Сестры моментально присоединились к своим родителям на небесах или в аду, а измазанный кровью и дерьмом Грегор клялся своему избавителю в вечной благодарности и обещал послужить, чем сможет.

Девять лет! Грегору почти удалось забыть все это. После той ночи в Риме жизнь наемника потеряла для него всякую привлекательность. Та ночь заставила Грегора свернуть на путь, который в конце концов привел его в Тулон. К хорошей жизни. И теперь было крайне неприятно вспоминать, насколько плохо начинался этот путь. А получить напоминание о том, что за ним числится долг, было еще хуже. Вот почему мысли Короля воров обратились к гарроте: если бы соглядатаи предупредили его о подходе этого человека, он успел бы позаботиться о том, чтобы в переулке непрошеного визитера встретили ударом кинжала. Потому что Генрих фон Золинген не из тех людей, кому можно отказать при личной встрече.

Грегор почувствовал, что больше не вынесет молчания.

— Что? Что случилось, Ген, дружище? Почему ты так на меня уставился?

Ярко-голубые глаза баварца продолжали смотреть на Грегора в упор.

— Я просто хотел убедиться в том, что ты действительно все вспомнил.

Поспешно наливая гостю вина, Грегор сказал:

— Генрих, друг мой, давай не будем вспоминать прошлое, ладно? Садись. Садись же! На, выпей вот это. Что случилось? Вид у тебя ужасный.

От удара камня на виске у телохранителя вздулась огромная шишка. Она пульсировала болью, которая искрами разлеталась по всей голове. В ухе осталась запекшаяся кровь, что, как ему хотелось думать, объясняло ухудшение слуха: в ушах звенело так сильно, что заглушало почти все звуки. Генрих залпом выпил вино, жестом потребовал еще и сказал:

— Что случилось — неважно. Важно только то, что случится дальше. Ты у меня в долгу.

— Ты уже это говорил, Генрих. Конечно. Неужели ты считал, что я когда-нибудь об этом забуду? Клятву, я же дал тебе клятву, старый товарищ. Ну-ка, поешь чего-нибудь. И конечно, выпей еще. Тебе стоит только попросить, и если небогатый человек, ограниченный в средствах, сможет тебе помочь, то он поможет, не сомневайся.

Фон Золинген смотрел на улыбку, которая так и не добралась до поросячьих глазок, на лицо, которое за это время стало вдвое шире и обзавелось вторым подбородком. Грегор ему никогда не нравился. По правде говоря, он с удовольствием понаблюдал за тем, как сестры работали своими ножами и головешками, и в конце концов вмешался только потому, что у Грегора был крысиный нюх на тайники, и если уж он оказался в том доме, значит, там было чем поживиться. Однако он знал и то, насколько человеку ненавистно быть связанным клятвой верности. Он ежедневно проклинал собственную клятву, принесенную Джанкарло Чибо, и хотя сам от своего слова не отступался, но совершенно не доверял тому псу, с которым разговаривал. Генрих понимал, что Грегору следует предложить и кость.

— Мне нужно кое-кого убить.

— Запросто. Только назови.

— Имен я не знаю. Их трое или, может быть, четверо, и они прячутся возле дома, дожидаясь, чтобы я вышел.

— Сейчас позову своих людей. Шестерых должно хватить.

— Отправь двенадцать. Эти враги сильны и умны.

— Двенадцать человек?

Грегор прикусил нижнюю губу. Дюжина убийц обойдется ему дорого, потому что ему придется заимствовать их у других. Генрих заметил его колебания и расчеты и бросил ему кость.

— И за это будет золото. Много золота.

— Ген! — Мальтиец Грегор наконец улыбнулся по-настоящему. — Нет, ну как приятно снова тебя видеть!

Во время вылазки за продуктами Фуггер получил от своего разговорчивого приятеля, продавца требухи, еще кое-какую информацию.

— На рассвете отплывают два каравана судов, одинакового размера. Один — в Вест-Индию, второй — в Ливорно.

— В Тоскану!

Голос Бекк зазвучал как-то странно, глаза потухли. Жан заметил это, отвел взгляд и кивнул.

— Так что мы можем ограничить свои поиски половиной кораблей. Мы знаем, с каким караваном поплывет архиепископ. Ему нужно в Сиену.

— И на кораблях есть рабы. Это всегда можно определить по запаху. — Хакон принюхался и с отвращением бросил последнюю свиную кость. — Не может быть судьбы гаже, чем оказаться прикованным к веслу на одной из таких галер.

— Тихо! — Жан быстро выпрямился. — Вот он.

Им не пришлось долго преследовать немца: тот вскоре снова укрылся в борделе, только на этот раз размером побольше. За этим следить было сложнее: у него оказалось три входа, и от каждой из дверей остальные не просматривались. Бекк, Жан и Хакон заняли наблюдательные посты у каждой, а Фуггер перебегал с одного места на другое, осуществляя связь.

Жан следил за парадной дверью, и его беспокойство увеличилось при виде вереницы людей, проходивших мимо него. Город кишел матросами и солдатами с обоих караванов: перед тем как вернуться на свои корабли, им хотелось побуянить как можно больше. Все постоялые дворы были забиты копошащейся массой людей. Вино, эль и бренди поглощались с такой скоростью, что хозяева едва успевали их разбавлять. В помещениях работали только самые дорогие шлюхи — остальные обслуживали клиентов во всех переулках, в каждом мало-мальски затемненном уголке. Драки вспыхивали повсюду. При свете факелов шли вакханалии и битвы, оргии и бунты. Музыканты пытались устроить аккомпанемент происходящему, соревнуясь с пьяно орущими матросами.

— Ну же, иди!

Рука Жана то и дело судорожно стискивала рукоять меча, спрятанного под плащом. Но его мысленные понукания не могли ускорить хода времени. Ночь все не кончалась, час проходил за часом. Какие-то люди наталкивались на наблюдателей, предлагали выпить или подраться, совокуплялись прямо у них на глазах. В увеселительное заведение приходили посетители, потом уходили из него, но нужного человека все не было. Когда стало уже очень поздно (или, наоборот, очень рано), толпа начала редеть. Все больше моряков направлялись на свои корабли, кое-кто еле ковылял или висел на плечах товарищей. Их провожали то приветственные крики, то проклятья.

— Хакон предположил, что тот удар мог в конце концов прикончить ублюдка и поэтому он не выходит, — сказал Фуггер, подходя к Жану уже в десятый раз.

Казалось, он один не устал после бессонной ночи — но, как ему казалось, он и без того тысячу лет проспал под виселицей.

Жан и сам подозревал, что такое могло случиться.

— Я мог бы зайти и посмотреть.

Фуггер исполнял странный шаркающий танец, который он называл стоянием на месте, и Жан подумал, что из них всех именно бывший смотритель виселицы может привлечь к себе меньше всего внимания. Город сегодня обезумел, так что подозрительно выглядели те, кто сохранил трезвость и здравый рассудок.

— Думаю, это не понадобится, — ответил он.

За спиной у Фуггера из дверей борделя вывалилась особенно шумная компания матросов, а в проеме показалась наконец высокая фигура Генриха. Пригнувшись, Жан увидел, как немец что-то коротко бросил кому-то невидимому, а потом повернулся и пошел по улице, ведущей к гавани, следом за пьяной толпой.

— Пойди, скажи другим, в какую сторону надо идти, и займи свое место, — прошептал Жан, направляясь следом за немцем.

— Разреши мне пойти. Пожалуйста! — Лицо Фуггера жалобно сморщилось. — Я понимаю, что боец из меня никудышный, но я… я…