Страница 2 из 5
Только двадцать семь.
Количество людей, которых к тому времени отправил на тот свет Владимир Свиридов, исчислялось несравненно большим числом.
...В последнее время он все чаще засиживался допоздна наедине с самим собой в самых дорогих элитных ночных заведениях Москвы (благо деньги, перечисляемые ему за отработку заказов, вполне позволяли жить на широкую ногу – с известной долей здоровой сдержанности, разумеется) и думал о своей роли в этой жизни. О страшной роли чистильщика, палача, волка криминальной России, который призван уничтожать зло.
Бесспорно, он, офицер ГРУ, обученный и вышколенный по недосягаемо высоким стандартам, обязан был выполнять все приказы своего начальства и лично начальника спецотдела «Капелла» полковника Платонова. Степень мотивированности этих приказов всегда оставалась для него, исполнителя, ненужным звеном в классической цепочке Заказчик – Организатор – Исполнитель.
Организатором являлся полковник Платонов. Исполнителями – они, четырнадцать офицеров спецназа ГРУ из особого отдела «Капелла», переориентированных с внешних приоритетов противостояния на внутренние. Враг был обозначен предельно четко: буйно расцветшая преступность, тесно смыкающаяся с максимально криминализированным бизнесом и властными структурами.
Заказчиком же во всех случаях являлось государство.
...Свиридов сидел за столиком в полном одиночестве и неотрывно смотрел на неотвратимо – раз за разом – пустеющий бокал. Иногда он косился на застывшее где-то там, в полумраке стенной ниши, металлически поблескивающее зеркало: оттуда в отсветах трех свечей мрачно наплывало застывшее суровое лицо с чеканным профилем, четко очерченными губами и властным подбородком... Слепая, замкнувшаяся сама на себе сосредоточенность, упирающаяся в обреченность, придавала этому молодому лицу выражение, присущее только очень опытным, много и горько пожившим людям.
«Тоже мне – страдания юного Вертера... Если бы меня видел полковник Платонов, меня немедленно отчислили бы из „Капеллы“ (а отчисление из „Капеллы“ осуществлялось только одним путем – нажатием на спусковой крючок)», – мелькала в голове Владимира заблудившаяся стылая мысль. Нарастающий с каждым последующим бокалом шум в ушах не давал отойти от мрачных размышлений и переключиться, ну, скажем, на созерцание сидящей через столик еще совсем молоденькой девушки.
На созерцание с последующим приятным знакомством...
Допив бокал, Свиридов посмотрел на девушку: нельзя же, в самом деле, строить из себя этакого Спинозу, озабоченного высокоморальными изысками смысла жизни. Ведь ему только двадцать семь. Только двадцать семь.
Поднявшись, он преодолел разделяющее их расстояние, присел за ее столик и тихо произнес:
– Я вижу, у вас такое же человеконенавистническое настроение, как и у меня. Давайте лучше ненавидеть друг друга, чем весь мир сразу.
Девушка вскинула на него большие темные глаза, и Владимир увидел, что она в самом деле еще очень молода – не больше восемнадцати лет. Но в глазах девушки тлела вековая боль.
– А я и не ненавижу весь мир, – ответила она. – Это для истеричных тинейджеров... Много чести его ненавидеть. Вы, наверно, выпили немного больше, чем следовало бы. А у вас что, сегодня день рождения?
– Как это вы догадались?
– Просто я ненавижу свой собственный день рождения. И когда в этот день ко мне приходит куча гостей с еще большей кучей подарков и начинает говорить всякие глупости о моем цветущем виде и в высшей степени замечательной фигуре... так вот, на моем лице появляется такое же выражение, как вот сейчас было на вашем.
Свиридов улыбнулся.
– Почему-то многие люди, напротив, любят свой день рождения, – произнес он. – Честно говоря, думал, что я один такой урод, который терпеть не может ощущать себя именинником.
Девушка подняла брови:
– Урод? По-моему, вы вовсе не урод. Вы, между прочим, самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела...
– С вами что-то случилось? – почти перебил ее Свиридов, которого такая откровенная категоричность – без примеси глупо-загадочного мямлящего кокетства, которое обычно преобладает в речи красивых девиц, – взбудоражила и полоснула какой-то горькой болезненной тревогой. – Не молчите... ведь случилось, правда?
Девушка покачала головой, а потом, не сводя со Свиридова глаз, выпила бокал с ядовито-оранжевым коктейлем и наконец тихо произнесла:
– Просто вчера вечером я осталась одна. Совсем... одна. – И с беспощадной откровенностью добавила: – Вчера вечером убили моих родителей.
– А ты... что же ты?.. – машинально вырвалось у Свиридова.
– А я сбежала из дома, чтобы никогда туда больше не возвращаться. Пусть эти тетушки и дядюшки сами решат, что делать. Как организовывать похороны. Как делить наследство, наконец.
– А ты? – будто не в силах сойти с колеи одной и той же короткой фразы, спросил Владимир.
– А я не хочу сойти с ума.
...И девушка на едином дыхании рассказала ему, как пришла домой в одиннадцать утра и, открыв дверь, обнаружила буквально на пороге квартиры трупы отца и матери. Их убили хладнокровно и со знанием дела. О том, что работал профессиональный киллер, она догадалась по сакраментальным контрольным выстрелам в голову.
Прибывшая через полчаса бригада следователей и куча невесть откуда появившихся родственников и коллег по работе показались ей просто никчемным шумом и беспорядочным мельканием рук, ног и соболезнующих лиц. Нельзя сказать, что она сильно любила своего эгоистичного, мало интересующегося жизнью дочери отца и страдающую истерией и самодурством мать, но все равно... это были единственные родные люди.
– Мне сказали, что их убили прямо в квартире и что человек, который сделал это, вошел туда до них, открыв дверь какими-то хитровыебанными отмычками, – медленно произнесла она. – Следак еще сказал, что, по всей видимости, работал специалист экстра-класса... видно по почерку. Как каллиграфически выверенно он расписался на лбу моего папаши! – В ее горле что-то сухо хрипнуло, словно вымученно и страшно рвались скрытые струны, и Свиридов одним движением опрокинул в рот только что принесенный официантом омерзительный ром.
Таких совпадений просто не может быть! Но тем не менее одно из таких несуществующих совпадений сидело в метре от Владимира. И именно он, Свиридов, уничтожил семью этой девочки с такими широко распахнутыми горькими глазами и тихим, раздавленным голосом.
Ему никогда еще не приходилось сталкиваться – вот так, лицом к лицу! – с людьми, на плечи которых он, по мановению руки неумолимого Долга, обрушил целую лавину безвылазного и беспощадного горя.
Вероятно, только Достоевскому под силу описать, что может происходить в душе подобного человека в такой момент. Но глупо вообще рассуждать об этом.
– Прости, – сказал Владимир. – Наверно, мне лучше уйти. – Он попытался подняться, но она схватила его за руку и заставила сесть на место.
– Не уходи! Я даже не знаю твоего имени, но не уходи... Я не могу остаться вот так...
Свиридов на всю жизнь запомнил последовавшую за этим ночь. Они ушли из клуба в три часа ночи и пошли прямо к нему, на его служебную московскую квартиру, которую оплачивало ведомство, приговорившее к смерти Владимира Казимировича Бжезинского, отца Алисы.
...Но самое необъяснимое – это то, что между ними ничего не было. Ни взрыва страсти, до предела обостряемой несчастьем и горьким привкусом непоправимой утраты на губах. Ни шекспировских монологов о ненависти и невозможности остаться таким, как есть, о невозможности остаться в этом мире вообще.
Они говорили о себе. О возникших на пепелище боли, с одной стороны, и невозможности говорить откровенно – с другой. Все это смахивало на какой-то совместный психоз. Это было так завораживающе, что Свиридов невольно почувствовал: он не сможет оторваться от этой девушки. Только время позволит ему сделать это. И она, Алиса, тоже чувствовала, что этот человек, которого она назвала самым красивым мужчиной в своей жизни... что он не мог встретиться просто так.