Страница 26 из 90
В конце лета Макаров получил продолжительный отпуск. С женой, тещей, дочерью и прислугой они поселились на даче в Лесном (тогда это был тихий петербургский пригород) и погрузился в работу. Его просторный кабинет превратился в лабораторию: шкафы, столы и полки были уставлены склянками с морской водой, взятой на разных широтах, или пробами грунта, а стены густо завешаны схемами и картами.
7 марта 1890 года Макаров сделал первое публичное сообщение по данной теме — прочел лекцию в Кронштадтском морском собрании «О гидрологических работах, произведенных на корвете „Витязь“». На этот раз Степан Осипович надел мундир контр-адмирала, это звание было присвоено ему два месяца назад. Он стал тогда самым молодым адмиралом на русском флоте. (Моложе его был только великий князь Алексей Александрович, глава морского ведомства России, но он приходился родным братом тогдашнему императору Александру III, — впрочем, никаких иных достоинств за ним не числилось, этот ограниченный, ленивый и нечистоплотный человек принес огромный вред русскому флоту.)
В 1894 году труд его вышел в свет под названием «„Витязь“ и Тихий океан» — это были два тома, содержащие почти тысячу страниц текста с большим количеством всевозможных приложений и таблиц. Научная общественность высоко оценила работу Степана Осиповича еще до ее опубликования. Академия наук, рассмотрев рукопись, вновь присудила ему Макарьевскую премию, а Русское географическое общество — золотую медаль.
Когда знакомишься с этой книгой, просто не верится, что написал ее один человек, и к тому же написал за столь поразительно короткий срок. Представление о разносторонности изысканий Макарова дают хотя бы названия некоторых наугад нами взятых параграфов: «Патагонский архипелаг», «Бабэльмандебский пролив», «Скорость течения в Магеллановом проливе», «Температура воды в Китайском море», «Морские ежи у берега Сахалина»… Добавим, что в книге несколько сотен таких параграфов и что весь текст ее издан сразу на двух языках — русском и французском: Макаров хотел, чтобы его исследование было доступно не только отечественным, но и зарубежным ученым, ибо в те времена русский язык знали немногие.
Имя Макарова-океанографа еще в прошлом веке получило заслуженное признание не только в России, но и за ее пределами. В Монако давно уже существует океанографический музей, один из крупнейших в мире. На стене музея начертаны названия судов, с которыми связаны крупнейшие в истории человечества открытия в области океанографии. В этом почетном списке есть слово «Vitiaz» — так обозначено латинскими буквами название русского корабля.
Нет там имени командира корабля, но его тоже хорошо знают. И не только на родине.
Ресторан «Аквариум» располагался в одном из самых богатых уголков Северной Пальмиры. Именно богатых, ибо столичная знать предпочитала иметь жилище на другом берегу Невы — в так называемой Адмиралтейской части (часть — это район по современному выражению). Именно там, вокруг Адмиралтейства и Зимнего дворца, на Невском проспекте находились особняки знатнейших в империи фамилий. Каменноостровский проспект шел от Троицкого моста далеко, далеко на север, прямой, как стрела, и заканчивался на Каменном острове, отсюда и название.
Когда-то, и даже не так давно, здесь было довольно-таки пустынно, однако уже в пореформенное время в русской столице расплодилось множество наскоро разбогатевших дельцов — банкиров и промышленников. Они-то и заселили, застроили проспект, громоздили собственные богатые дома, многоэтажные и многоквартирные. Но особняки были тут относительной редкостью, уж очень дорога земля. Предки аристократов получали свою, что называется, задаром, в виде пожалований от императоров, а этим приходилось платить наличными, и немало.
Соответственно месту «Аквариум» был очень дорогим, но. так сказать, общедоступным рестораном. Есть деньги — заходи. На Морской, на Невском или Литейном в иной пускали только избранных, «свет», там толщина бумажника определяющего значения не имела. Но что ни судачь, а кухня и обслуга здесь были отменные.
За столиком обширного и светлого зала сидели двое, столик располагался слева от входа у стены. Один сразу бросается в глаза: высокий худощавый джентльмен, в безупречном смокинге и с таким же безупречным прямым пробором каштановых волос. Другой его собеседник, тоже обращал на себя внимание, но совсем по другой причине, обратной. Очень был неказист. Невысок ростом, неряшливо одет, курчавые черные волосы растрепаны. Мелкий, невзрачный субъект. Однако ничуть не стесняется окружающий его роскоши, самоуверен, беспрерывно и развязно жестикулирует.
Перед джентльменом стояла островерхая бутылка вина со строгой этикеткой (солидные фирмы избегают дешевой крикливости!) и бокал, наполненный желтоватым вином. Рядом на сервизной тарелке лежали два французских круассана, один был уже надкушен.
Беспардонный замухрышка пил темное пиво из кружки, заедая раками. От этой закуски руки его с короткими пальцами были измазаны рачьими потрохами, на подбородок стекали капли рассола. Джентльмен как бы не замечал этого неприличия, говорил с достоинством, но уважительно.
— Еще раз повторяю вам, что здесь не Германия, а Россия, учтите разницу между немецкой полицией и русской. Я уже не говорю о жандармах и охранном отделении. В Германии таких служб, кажется, нет?
Невзрачный субъект нахально не отвечал на вопрос, высасывая рачью клешню, весь был занят этим делом, даже неприлично причмокивал. За столом возникла неловкая пауза, которая невзрачного, похоже, ничуть не смущала. Вдруг он вытер руки салфеткой (но мокрых губ так и не отер), спокойно произнес:
— Ни Россия, ни Германия меня не волнуют, мне нужно выполнить мое дельце. Я и без вас знаю, что оно опасное, но я здесь ничего и никого не боюсь. К делу. Какие явки вы мне можете дать?
Джентльмен никак не обратил внимания на бестактность. Отпив из бокала и чуть погладив усы, сказал:
— Среди питерских пролетариев лучше всех действует член нашей партии, молодой инженер, имя свое он назовет вам сам. Дельный, напористый человек, жесткий революционер. Как и мы, ненавидит царское самодержавие. Ваш единоверец, кстати.
— Ну, о делах нашей веры мы с вами толковать не станем, — небрежно заметил тот, выбирая в тарелке очередного рака.
Выбрал, но, отломив клешню, вдруг улыбнулся и сказал, прищурясь:
— Кстати уж, наша вера запрещает нам рассказывать о ней иноверцам. Как, впрочем, и поедать этих вот вкусных ракообразных. Мне придется сказать об этом своему ребе и очиститься.
Продолжая улыбаться глазами, закусил, отхлебнул из кружки, сказал строго и резко:
— Где, когда?
— Завтра в это же время, здесь же.
— Как я его узнаю?
— Он узнает вас сам.
Джентльмен, сопровождаемый швейцаром в ливрее, вышел, не глядя сунул тому ассигнацию. Тотчас подлетел извозчик, это был не разъезжий, а свой, ободья колес не железные, а каучуковые, что было тогда шиком — новомодным и дорогим. Колеса эти не стучали на булыжных мостовых и своим дребезжанием не беспокоили седока.
Джентльмен не спеша забрался под закрытый верх коляски, поднял куний воротник дорогого пальто. Извозчику он не сказал ни слова, но тот уверенно тронулся. Седок, невидимый с улицы, стащил с себя парик с безупречным пробором, обнажив рыжеватые, коротко остриженные волосы. Привычным движением снял приклеенные усы, сунул вместе с париком в карман. Надел шапку, тоже из куницы, под стать воротнику.
То был Борис Савинков, восходящая звезда самых крайних революционеров-террористов и ненавистников всего Государства Российского. Сын довольно зажиточных родителей, Савинков окончил гимназию у себя на родине, в Харькове, но поступать в тамошний университет не стал, предпочитая учиться в столице (отцовские средства это позволяли). Учился петербургский студент неважно, зато с головой окунулся в «служение революции», то есть произносил горячие и гневные речи в разного рода молодежных кружках. По пустяковому делу был арестован и сослан в Вологду.