Страница 17 из 90
Операцию решено было провести ночью. Макаров шутил о собственной тактике:
— Днем я вижу неприятеля далеко и имею много времени справиться или, лучше, убежать, ночью же они все от меня бегут, как от зачумленного…
В половине двенадцатого два катера, вооруженные самодвижущимися минами, пошли в атаку. Погода к этому времени прояснилась, «свет луны и блеск снежных гор прекрасно освещали рейд», писал позже в своем донесении Макаров. Командиры катеров могли хорошо наблюдать цели. Атакован был сторожевой корабль, стоявший в гавани ближе всех к открытому морю. С небольшого расстояния катера выпустили торпеды, обе взорвались одновременно. Позже Макаров рассказал:
— Слышен был энергичный взрыв… Затем слышен был сильный треск от проломившегося судна и глухие вопли и крики отчаяния многочисленной команды. Пароход лег на правую сторону и быстро погрузился на дно с большей частью своего экипажа… До того, как скрылись мачты, прошла одна или две минуты.
Итак, свершилось! Вражеский корабль исчез в волнах непосредственно после удара макаровских катеров.
Победное «ура» звучит на палубе «Константина», обнимаются и поздравляют друг друга моряки. Макаров молча смотрит с мостика на это торжество. Командир должен быть сдержан. Он не может размахивать фуражкой, как тот молодой мичман на юте, не может кричать во весь богатырский голос, как те матросы, что собрались в кучу около одной из труб. Но он счастлив, как и они. Он улыбается в темноту и яростно теребит небритый подбородок, на котором не выросла еще знаменитая адмиральская борода.
«Итибах» оказался первой в мире жертвой торпедного оружия в морских войнах.
О Макарове восторженно писали газеты, он получил множество приветствий и поздравлений. Трогательную телеграмму послал ему адмирал Попов:
«Наконец-то полный успех. Позвольте считаться не учителем вашим, а учеником».
Так у двадцативосьмилетнего капитана второго ранга Макарова появился первый ученик…
Свою долгожданную победу Макаров одержал, что называется, вовремя: через пять дней было подписано перемирие.
Он полюбил атаку, стремительность, дерзость. Но при этом у него на всю жизнь осталось пренебрежение к обороне, к защитительным мерам, а порой даже недостаточная осмотрительность — за все это ему жестоко доставалось в жизни.
Ну что ж, наши недостатки есть продолжение наших достоинств… И еще Макаров понял, прямо-таки проникся тем убеждением, что нет неодолимых преград и препятствий, что все они падут перед находчивым и смелым человеком. Воля его еще более окрепла, характер закалился, рука стала сильнее, взгляд тверже. Отныне он не смущался и не робел ни перед кем и ни перед чем. Робость ведь тоже бывает разная. Иной самый отчаянный сорвиголова теряется перед ничтожным канцеляристом. Водолаз может панически бояться высоты, альпинист — воды.
Однако нельзя не добавить, что в военной страде Макаров проявил самый благородный вид отваги — спокойное мужество. Он не вставал в позу на мостике, не пил чай (или не чай) под огнем, как поступали славы ради некоторые его современники. Он делал дело и ради этого шел на самые рискованные предприятия. Только ради дела, ратного дела, которое ему было поручено. И если бы под огнем для такого же дела следовало бы выпить кружку чаю (или не чаю), Макаров спокойно бы ее испил. Не спеша.
Хотя, по совести сказать, никаких других напитков, кроме кваса и того же чаю он не любил…
Итак, свершилось. Государь император подписал манифест о войне с Германией и Австрией. Вчера весь экипаж нашего минного заградителя стоял на молитве, очень истово молились все, от командира до двух кочегаров, отпущенных по этому случаю досрочно из карцера. В моей роте служат два татарина с Волги, хорошие матросы, мусульмане они. И вижу краем глаза: оба преклонили колена и истово крестятся, внимая возгласам о. Арсения. А ведь никто и никогда не склонял их к этому. Да, наверняка они чувствуют себя сейчас воинами-защитниками Великой России, русскими! Какая чудесная страна наша родина! Она истинная мать всех своих сынов, даже инославных, даже неверующих по недомыслию своему. (Ну, неверующих по злобе ничем не проймешь.) Прав был наш поэт, что все наши языки — русские, и калмык, и тунгус.
Написал вот, а теперь думаю: ну, а финн? Он ведь тоже сын Великой России. Послужив в Ревеле и Гельсингфорсе, хорошо изучил их. Молчаливый, скрытный и злой народ. Ну, ладно, мы, русские, тоже не мед, чего уж тут. Но мы же их не презираем, не угнетаем. Напротив, ограждаем их в Эстляндии от остзейских помещиков, а в княжестве Финляндском — от шведских. А те суровые хозяева, не то что мы, они бы их без нас в дугу скрутили. Но не только не благодарны, а ненавидят нас. Я это четко почувствовал, когда недавно заполыхало войной тут на Балтике. Даже лица их, вечно угрюмые, вдруг стали делаться чуть светлее при встречах друг с другом.
Нет, нет. Почувствовал я их вражду к России ранее. Сейчас вот посмотрел свою тетрадь за 907-й год, там не записано о том, а зря. Так вот, еще кадетами шли мы в шхерах в шлюпочном походе, вел нас курсовой офицер кавторанг Т., старый балтиец, тогда уже нестроевой. Я как раз шел в головной шлюпке, на корме — кавторанг. Проходим очередной узкий проливчик, кругом безлесные каменные островки, унылые, плоские. Вдруг каперанг: «Стой, суши весла!»
Он поднялся, взял рупор, поднес к губам и обратился, как положено, к кормовым трем шлюпкам, мы ведь и так услышим: «Гг. кадеты, перед вами лежат развалины английского парохода „Джон Графтон“. В 905-м враги отечества загрузили его оружием и гранатами, чтобы передать террористам на земле Великого княжества Финляндского. Господь покарал их, натолкнулись они на каменья, а потом взорвали свою посудину да разбежались кто куда. Капитаном у них был финн, команду собрали из разного портового сброда, а коноводами служили, как положено у них, жиды-эмигранты. Смотрите и запоминайте о кознях врагов России. А теперь — загребные, внимание, за-мах, за-мах! Следовать за мной!»
Прошли мимо ржавых обломков судна, каких множество на любой береговой линии. Но мне этот случай запомнился. Оружие заговорщикам? Ну, кинжал тайком, ну ящик ружей контрабандой, это понятно. Но целиком загрузить морской пароход?!
В конце того же лета я проводил отпуск вместе с мамой в имении адмирала Р. под Лугой. В Лужском епархиальном управлении оказалась превосходная библиотека, я часто брал там книги. Однажды полюбопытствовал у пожилого, подслеповатого батюшки, отца-библиотекаря, не слыхал ли он чего о том злосчастном пароходе. Он даже как бы обрадовался моему любопытству и тут же дал мне прочесть брошюру «Изнанка революции. Вооруженное восстание в России на японские средства», издание, кажется, суворинское.
Не сделал я тогда выписок, но содержание хорошо помню. Главой интриги стал полковник японского генерального штаба, бывший военный атташе микадо в Петербурге. Еще в ноябре 904-го он связался с «Финской партией активного сопротивления» (кто такие?). Затем дело перенесли в Европу, там связались с революционерами-эмигрантами (все до одного евреи!), называются имена некоторых: «Ленин», «Красин», «Литвинов» — псевдоны, ясное дело. Японцы им деньги, они им — связи в России («явки», как у них выражаются). Словом, снарядили целый пароход с оружием и бомбами. Они, мерзавцы, трижды ходили из Копенгагена с полным грузом, два раза удачно, на третий нарвались на каменистую отмель. Ну что взять с иудеев-заговорщиков, но где же русский Балтфлот?! Ведь на Аландских островах — постоянная морская разведка, круглосуточные дозоры!
Помню, возвратился я в сентябре в корпус, хотел спросить подробности у кавторанга Т., узнаю вдруг: отчислен. Представляюсь новому курсовому офицеру, ст. лейтенанту Б. (молодой, для строевого моряка слишком гладкий, пенсне на толстом носу, кучерявый, но уже лысеет). Спрашиваю о «Джоне Графтоне», отвечает: «Учтите, кадет Макаров, армия вне политики, а флот тем более». «Позвольте, — говорю, — на броненосце „Потемкин“, я сам читал статью, был одесский еврей Фельдман, который…» «Кадет Макаров, советую вам не читать черносотенных газет, ваше дело — быть морским офицером, а не казаком с нагайкой». Холодно кивнул мне, я откланялся и вышел.
Странным это мне тогда показалось, но не теперь. А помог, как часто это со мной случается, покойный отец. В «Морском сборнике» готовится еще одна публикация его архивных материалов. Мы с мамой отобрали кое-что. Она хоть и несколько сдала в последнее время, но когда занимается делами отца, преображается, даже молодеет внешне. Речь зашла у нас о предвоенных годах (1901–1903), когда отец служил начальником Кронштадтской военно-морской базы. Спрашиваю: а почему Небогатов сдал остатки русской эскадры под Цусимой? — Выкрест, Россию всю жизнь ненавидел, я хорошо помню его намеки, но особенно его кривоногой и чернявой супруги. — А генерал Куропаткин? — Масон (я тогда не понял, что это такое, но переспрашивать не стал). — Мама, спрашиваю, даже несколько оробев, а вот наш морской министр Григорович, ведь служил с папой в Артуре, папа его выдвигал, я знаю, но почему он всем бунтовщикам, приговоренным к смертной казни, исполнение приговора не утверждает, хотя мне рассказывали, что там такие страшные случаи бывают, что…
Тут мама вскинула голову и пристально взглянула на меня. Я прервал речь.
— Масон, — отчетливо и со значением произнесла мама, — но ты в эти дела не суйся. Отец твой все понимал, но молчал, даже мне не говорил, хотя я догадывалась. Я еще в Бельгии, где воспитывалась при католическом монастыре, узнала кое-что, объяснил мне францисканский монах. Молоденькой девушкой была, глупая вроде, да не очень, как видишь. Учти, отца твоего не адмирал Того погубил, а другие, здешние.
(У меня забилось сердце: те же слова сказал мне когда-то Николай Оттович, но ведь они с мамой даже не знакомы толком!)
— Учти, продолжала мама, — тебя устранить куда легче, чем твоего отца, а ты у меня…
Тут она заплакала очень горько, я принялся утешать ее. Разговор у нас более не возобновлялся.
И вот теперь война. Почему, я не понимаю! Ведь с Германией у нас никаких взаимных противоречий вроде бы нет, ни территориальных, ни хозяйственных. А с нашей «союзницей» Англией у нас всю историю шла распря. А масонская Франция, наш денежный Шейлок? Что за «сердечное согласие» такое, «Антанта»? Что за «друзья» у нас? Не понимаю. Ничего не понимаю. А отца нет.
Заканчиваю. Вечером уходим в море, начнем ставить, как сказано в приказе Генмора, «центральную минную позицию». В Финском заливе набросаем тысячу мин, сделаем «суп с клецками», как шутят матросы. Сбереги нас, Господи!