Остров

— Ампутация, — проговорила она тихо, — ампутация…— И тут же замолчала, почувствовав, как глаза наполняются слезами. Нельзя себя жалеть. Пусть Дугалд мертв, но птицы так же прекрасны, а дети — и ее, и чужие — по-прежнему требуют любви и заботы. Преследуемая болью одиночества, она не должна забывать, что теперь надо любить за двоих, жить за двоих, думать за двоих; и надо смотреть на все не только своими, но и его глазами, как до катастрофы, когда они были единой душой, единым разумом.

А вот и бунгало доктора Макфэйла. Сьюзила поднялась по ступеням, пересекла веранду и вошла в гостиную. Свекор сидел у окна, отхлебывая холодный чай из керамической кружки, и читал «Journal de Mycologie» [1]. Доктор взглянул на Сьюзилу и приветливо улыбнулся.

— Сьюзила, дорогая! Я рад, что ты сумела прийти. Сьюзила наклонилась и поцеловала щетинистую щеку доктора.

— Мэри Сароджини сказала мне, что наткнулась на потерпевшего кораблекрушение. Это правда? — спросила она.

— Да, это верно. Он англичанин. По профессии журналист. Недавно был в Китае, по пути заглянул в Рендан. Вчера его лодка разбилась о камни во время шторма.

— Что он из себя представляет?

— Внешность мессии. Но слишком умен, чтобы верить в Бога или собственное предназначение. Однако, если бы верил, излишняя впечатлительность помешала бы ему осуществить свою миссию. Его мышцы жаждут действия, а душа — веры, но нервные окончания и рассудок не позволяют.

— Наверное, он очень несчастлив?

— Да, настолько несчастлив, что хохочет, как гиена.

— Сознает ли он сам, что смех его напоминает лай гиены?

— Да, и гордится этим. Даже изрекает афоризмы по этому поводу. «Я человек, который в ответ не говорит „да“.»

— Колено серьезно повреждено? — спросила Сьюзила.

— Нет, не очень. Но держится температура. Я назначил ему антибиотики. Твоя задача — поднять сопротивляемость и дать шанс vismedicatrix naturae [2].

— Я сделаю все возможное. Помолчав, она сказала:

— Я заходила к Лакшми по дороге из школы.

— Как она, на твой взгляд?

— Примерно так же. Пожалуй, немного слабей по сравнению со вчерашним.

— Вот и мне так показалось сегодня утром.

— К счастью, боль не усиливается. Мы пока справляемся с ней психологически. А сегодня мы работали над тошнотой. Лакшми сумела немного попить. Думаю, внутривенные вливания сейчас не нужны.

— Слава богу! — сказал доктор Макфэйл. — Эти внутривенные — настоящая пытка. Лакшми всегда смело смотрела в лицо опасности, но к уколам почему-то относилась с самым необъяснимым ужасом.

Доктор вспомнил, как, в первые дни супружества, он, потеряв терпение, обозвал ее трусихой. Лакшми заплакала и, примиряясь с мученической долей, умоляла простить ее. До сих пор ему было стыдно за свою несдержанность. Лакшми, Лакшми… Через несколько дней ее не станет. Тридцать семь лет они прожили вместе.

— О чем вы беседовали? — спросил он у невестки.

— Ни о чем в особенности, — ответила Сьюзила. Но это было не так. Они говорили о Дугалде, и Сьюзиле не хотелось пересказывать их разговор.

— Мой первенец, — прошептала умирающая. — Я не знала, что дети бывают так красивы.

Ее глубоко запавшие, обведенные чернотой глаза засветились тихой радостью, на бескровных губах появилась улыбка. — Пальчики крохотные, — рассказывала Лакшми слабым, сиплым голосом, — и такой жадный ротик!

Иссохшей дрожащей рукой она коснулась места, где еще год назад, до операции, была грудь. — Не знала, — повторила она. Да и откуда ей это было знать до того, как ребенок родился? Рождение его стало откровением, началом новой любви и нежности. — Ты понимаешь, о чем я?

Сьюзила кивнула. Конечно, она понимала, ведь у нее самой было двое детей, и она также пережила ошеломление этой любви и нежности — вместе с мужчиной, в которого превратился маленький Дугалд с крохотными пальчиками и жадным ротиком.

— Я постоянно боялась за него, — шептала умирающая. — Он был таким сильным, таким своенравным… Он доставил бы нам немало огорчений, будь у него другая жена. Я так рада, что его избранницей оказалась ты.

Бесплотная рука коснулась ладони Сьюзилы. Склонившись, Сьюзила поцеловала ее. Обе женщины заплакали.

Доктор Макфэйл вздохнул, отложил журнал и чуть вздрогнул, будто только что выйдя из воды.

— Нашего гостя зовут Фарнеби, — сказал он. — Уилл Фарнеби.

— Уилл Фарнеби, — повторила Сьюзила. — Что ж, пойду взгляну, чем можно ему помочь.

Она вышла из комнаты. Доктор Макфэйл поглядел невестке вслед, а потом откинулся на кресле и закрыл глаза. Он думал о жене и сыне: Лакшми медленно угасает, а жизнь Дугалда оборвалась внезапно, словно неожиданно погасло яркое пламя. Доктор размышлял о непостижимой цепи случайных изменений, которые составляют жизнь, о тех радостях, ужасах и нелепостях, что, соединяясь, образуют непонятный и все же полный божественного смысла рисунок человеческой судьбы.

— Бедная девочка, — прошептал доктор Макфэйл, вспомнив, как переменилась в лице Сьюзила, когда он сообщил ей о смерти Дугалда. — Бедная девочка!

В «Journal de Mycologie» была статья о грибах, вызывающих галлюцинации. Вот еще одна из замысловатых нитей, вплетенных в узор человеческой жизни. Доктору вспомнились строки из стихотворения старого раджи, несшие отпечаток присущей ему парадоксальности. Всякая вещь безразлична другой всецело, но трудятся вместе, разобщенные, ради Добра вне Добра, для Бытия мимолетного — но более бесконечного, преходящего — но более вечного, чем Бог в небесах.

Дверь скрипнула, и Уилл услышал легкие шаги и шуршание юбок. Чья-то рука легла ему на плечо, и зазвучал грудной, певучий женский голос.

— Как вы себя чувствуете?

— Довольно скверно, — ответил Уилл, не открывая глаз. В его ответе не было ни самодовольства, ни стремления разжалобить: только признание реального положения вещей стоиком, которому надоело ломать комедию, прикидываясь бесстрастным, и он обиженно выпалил истину.

— Довольно скверно. Она вновь тронула его за плечо.

— Меня зовут Сьюзила Макфэйл. Я мать Мэри Сароджини.

Уилл неохотно повернул голову и открыл глаза. Взрослая и посмуглевшая Мэри Сароджини сидела возле кровати и улыбалась с дружеским участием. Не тратя усилий на ответную улыбку, Уилл пробормотал:

— Здравствуйте. — Еще выше натянул простыню и вновь закрыл глаза.

Сьюзила молча рассматривала лежащего перед ней человека: угловатые плечи, выступающие ребра, бледная нордическая кожа производили на нее, паланезий-ку, впечатление необычайной хрупкости и уязвимости. Черты его лица были резкими, — человека с такой внешностью легко узнать та расстоянии, — и еще была в нем какая-то трепетность и открытость, будто — подумалось Сьюзиле — живьем содрали кожу и оставили страдать.

— Насколько мне известно, вы из Англии.

— Не все ли равно, — раздраженно пробормотал Уилл, — откуда я и куда направляюсь. Из одной преисподней в другую.

— Я училась в Англии, — сказала Сьюзила. — Это было вскоре после войны.

Уилл старался не слушать, но уши, к сожалению, не имеют век, и невозможно защищаться от проникающего в них голоса.

— Моя подруга тоже изучала психологию, — продолжала рассказывать Сьюзила, — ее родители жили в Уэлсе. Она пригласила меня в гости на летние каникулы. Вы бывали в Уэлсе?

Конечно, он бывал там. Отчего эта женщина докучает ему своими глупейшими воспоминаниями?

— Я любила гулять там у воды, — продолжала Сьюзила, — смотреть на собор через ров…

…И думать о Дугалде, оставшемся дома, под пальмами на взморье. О Дугалде, который дал ей первый урок лазанья по скалам: «Веревка крепкая. Не бойся, безопасность обеспечена. Упасть невозможно…»

Упасть невозможно, с горечью подумала она… и тут же вспомнила о том, что происходит здесь и теперь и что ей предстоит работа, — вспомнила, взглянув на человека с незащищенным, словно бы ободранным лицом, который, несомненно, испытывал боль.

1

«Журнал микологии» (франц.). Здесь и далее — примечания переводчика.

2

целительным силам природы (лат.).