Банда гиньолей

Что же до полковника — он выбрал модель под названием «законопаченное рыло», с пропиткой тремя полностью обезвреживающими составами, формулу которых он намеревался сделать достоянием гласности лишь после испытаний и только в личной беседе с королем… Эта пропитка, известная лишь немногим специалистам, превращала самые ядовитые, самые смертоносные газы в озоноподобные, безвредные и даже бодрящие воспарения уже после пятнадцати-двадцати вдыханий. К тому же эта модель могла автоматически настраиваться сообразно плотности газового облака и особенностям мышечных усилий… такая-то дозировка для велосипедиста, такая-то для пловца, такая-то для пешехода… миллипневматическая настройка, верх совершенства… мечта всех инженеров со времени Конгресса пневматиков, состоявшегося в Амстердаме в 1909 году.

Вот уж разинут рот джентльмены из компании «Виккерс»! Полковник готовился ознакомить их не с одним, а двадцатью решениями проблемы миллидозировки, о чем свидетельствовал его отчет. Представляете себе?

Но надо глядеть в оба, не ослаблять бдительности!.. Он намерен открыть свои карты лишь в последней, крайней крайности. Второй его противогаз для конкурса больше походил на карнавальное домино: многогранные очки, выпяченное рыло и пакледержатель — коробка с дырочками. Все в целом крепилось на сетчатом капюшоне, охватывающем голову, прилегающем к лицу и увенчанном тремя перьями — страусовым султаном… наподобие украшающего принца Уэльского. Неизменная забота об элегантности! Стилизованная наука! Этот легкий вариант противогаза был готов, полностью завершен, продуман до мелочей. Только тяжеловесный Состенов агрегат из меди доставлял немало хлопот. Дабы сообщить ему лучшую герметичность, его пришлось перековывать, не менее двух часов калить на огне, а затем околачивать заслонки, чтобы их не заклинило. Какой грохот стоял! А во всем виноват Состен, вечно он! Похоже, он неправильно дышал: ему тысячи раз говорили, чтобы дышал в три приема, а не как бык, единым разом!.. При каждом вдохе с него все сваливалось, и все приходилось налаживать сызнова. Это была одна из причин их перебранок. Оба жили на нервах.

— Скажите на милость, конец света! — взывал он ко мне… и, чтобы облегчить душу, испускал истошный, дикий вопль «а-а-а-а!»… Слишком много позволяет себе полковник! Ничего не соображает полковник!..

— Вы что-то сказали, господин Роденкур? What is it?

— Nothing, nothing!

И тотчас же новая вспышка раздражения из-за «nothing»… и новая перебранка…

— Я научу вас, господин Состен! Повторяйте за мной: «thing, thing, thing».

— Не стоит труда, господин генерал! Я попусту ломаю себе язык… порчу свое здоровье. Возможно, мне удалось бы освоиться с Лондонской Башней… Островерхой башней… Башней Держи-Ухо-Востро… но с вашей фигней — никогда! Тут нужен по-особому устроенный язык. Еще в 1893 году в Чандернагоре я проиграл 235 фунтов, когда держал пари, что научусь. А уж как я старался! Дело происходило в столовке Индийской медицинской службы. Я пытался в течение пяти часов! Нас принимали с супругой. Какой праздник — тысяча и одна ночь! Да, эти люди умеют принять, вот это стиль, полковник! Индийская медицинская служба!.. А свою фигню, полковник, можете засунуть себе в зад!

И так они перебранивались целый день без остановки, сами толком не слыша изрыгаемых ими оскорблений из-за жуткого тарарама, грохота молотков по металлическому листу, звона катящихся, падающих бутылей, громыхания обрабатываемого железа…

К пяти часам к ним поднималась Вирджиния с чаем и бутербродами. Дядя звал ее из оконца… а до того времени ей приходилось ждать в саду.

Ей не позволялось более покидать дом… кончилось время нашей беготни по городу. За ней оставили лишь право на сад, собаку и пташек. Она превратилась, по существу, в затворницу. Вот последствия похода в «Туит-Туит». Не до смеха. Ох, какой камень лежал у меня на сердце, как жестоко я раскаивался! Я боялся, что она заговорит со мной… да просто поздоровается. Мне бы оказаться за тридевять земель отсюда! Я боялся всего…

Бедная моя милочка была такая печальная, такая бледненькая… Как мне хотелось поцеловать ее, но я не мог. Я чувствовал себя кругом виноватым, виноватым непростительно… Как мне утешить ее? Это не было в моей власти, у меня не было ни сил, ни денег… я был болен и подвержен припадкам дури… Я окончательно повредился в уме! Помрачение! Горячка лишила меня рассудка! Любимая, доверчивая моя малышка… Сколько зла я сотворил ей! Увлек ее в свистопляску свихнувшихся чувств. Бредовый морок!.. Хорош же я был — уже не отличал истинное от мнимого! А между тем я старался не утрачивать бдительности, и что-то предостерегало меня внутри! Это был уже не первый мой срыв, но такого со мной еще никогда не случалось. После госпиталя в Хабзруке у меня бывали припадки такого рода, шарики за ролики заскакивали, но в тот раз я совсем свихнулся… буйное помешательство… мозги сошли с рельсов… Страшный обвал!.. Безумное похождение! Боже, какая печальная, какая несчастная девчушка, любимая моя девочка! Я терзался, душа моя болела!.. Но если бы тогда я сказал ей: «Мадемуазель, спокойно!», меня немедленно записали бы в отъявленные хамы, в бессердечные малодушные соблазнители! Объявили бы, что я издеваюсь над ней!

Вот такие дела.

Она, бедная, обожаемая моя девочка, была так печальна, а ведь совсем еще недавно казалось шаловливой резвушкой! Хороший номер я отчебучил!.. Как испортил ей жизнь, убил в ней беззаботность!.. За столом едва двумя-тремя словами перебрасывались… Грустный-прегрустный ребенок… Вот чего я добился! И все на глазах слуг, этих тошнотворных сволочей, криводушных, вкрадчивых, с их вечным «yes!», хитрющих мерзавцев… И они наблюдали порку! Какую же муку она, верно, терпела, видя вокруг себя эти хари, уставленные на нее гляделки этих свиней! Почему она не убежала? Это явилось бы поступком и назидательным уроком для халдеев! Можно было представить себе, вот где она могла бы выказать твердость духа… замечательная была бы девчонка! Тогда бы я восхищался ею! Ох, как это было бы здорово!.. Тогда все уладилось бы. Конечно, я крепко любил ее, моего нежного, обожаемого идола, может быть, даже еще крепче, еще нежнее, чем до того злосчастного вечера, но я не смел более приближаться к ней, уделять ей внимание, хотя бы немного. Я боялся ее. Во время трапез, особенно за ужином, я глядел вверх, по сторонам, под стол, в окно… куда угодно, лишь бы не смотреть на ее дорогое личико… Я пускался на всевозможные притворства, следил за разговором с таким усиленным вниманием, таким безумным увлечением, что рот забывал закрыть, помирал от любопытства, восторгался самыми отъявленными глупостями Состена, восторженно внимал всем его разглагольствованиям об Индии, даже хлопал ему. Полковник бросал на меня от времени до времени недобрый взгляд, но за дверь не выставлял… и это было главное!.. Тотчас после десерта я приносил извинения за крошки и, сославшись на крайнюю усталость, убирался в спальню. Никаких объяснений! Я опасался, как бы меня не вовлекли в разговор, в доверительные беседы по окончании ужина… Не приведи Господи, малышке вздумается что-то сказать мне! Ну, уж нет! Тому не бывать! Исключить полностью!.. Положительно, она приносила мне несчастье! Снова ее дядюшка разозлится… Подозрительный субъект… Ей это и в голову не приходило, слишком доверчива, слишком простодушна была… Мне предстояло остерегаться за двоих… за нас двоих. Никаких неосмотрительных поступков! Я держался настороже и днем и ночью. Я нырял в постель — спать, притворяться спящим… Мучительный был сон — без преувеличений! — из-за свиста в ушах, из-за кошмаров… Шумы… крушения… какие-то люки… я спотыкался, проваливался в них… встрепенувшись, пробуждался… Все объято пламенем, как в доме ван Клабена… Вокруг меня что-то смыкалось, куда-то волокло… Такой у меня был кошмар… Я цеплялся, орал не своим голосом… Пожалуйте на гильотину!.. Снова засыпал, и снова какая-то жуть… На сей раз лягушки, огненные лягушки, и пожирающий их дракон… Эдакой драконище, весь в слизи, зеленый, с ревом извергающий пламя… Похожий на того, что выткан на Состеновом платье… только настоящий, огромный, впавший в буйство! Он глотал огненных лягушек на лету… И вдруг — бросок в мою сторону, он кидался на меня и разом — хрук! — вонзал в меня свои клыки, прямо в искалеченную руку! Я взвывал… Состен ярился: