Живодер

В округе существовало несколько кегельных лиг — в Байфилде, Гейтоне и Городе, то есть в самом Нортгемптоне. Байфилдская лига включала в себя четырнадцать команд, в том числе и команду из Литлтон-Стрэчи. В каждой команде было по девять игроков. Что касается самой игры, то на столе устанавливалось девять кеглей по три в каждом ряду. У каждого игрока было по три "сыра", которыми он мог выполнить три броска. "Сыром" назывался маленький деревянный кругляш, выточенный в форме сыра и покрашенный в сливочный цвет. Игра проходила в пять туров, за которые нужно было сбить как можно больше кеглей. Успешность бросков определялась самыми странными названиями: если удавалось сбить все кегли одним сыром, то это называлось флорой, если двумя — скирдой и так дальше. И хотя приглашение меня в команду свидетельствовало о некотором повышении моего статуса в деревне, я не обольщался на свой счет, так как игроков всегда не хватало: новые обитатели нортгемптонширских деревень не видели никакого смысла в сшибании кеглей по вечерам после тяжелого трудового дня, проведенного за изобретением новых ядовитых газов или новых методов издевательства над животными.

Когда он вернулся, уже наступило лето.

Однажды утром я сидел в кабинете, глядя на застывшую поэму, лежавшую передо мной на столе. Бейтман только что известил меня о том, что у нас кончилось молоко и что мне поэтому нужно съездить в ближайший гараж, к тому же Зуки требовался тампакс. Потом зазвонил телефон, и я услышал в трубке мужской голос: "Привет, Хилари".

— Да? — ответил я тоном "какого черта вам еще надо?".

— Я собираюсь заехать за своей шляпой.

— Это что, поэт за миллион фунтов Эммануэль Порлок?

— Он самый.

— Она валяется у меня уже три месяца.

— Ну, тогда будет лучше, если я ее заберу. В субботу утром тебя устроит, что-нибудь в районе второго завтрака?

— Думаю, да.

— Отлично, тогда до встречи.

И только повесив трубку, я подумал: "Откуда он, интересно, знает, что я купил ему новую шляпу?" После его последнего звонка, когда он заставил меня поехать в Лондон, что привело к знакомству с Мерси, я с ним ни разу не говорил.

Я плохо понимаю, что такое второй завтрак и из чего он должен состоять, по-моему, это просто обычный завтрак, если слишком поздно встал. Тем не менее я не мог себе позволить быть негостеприимным, а поскольку уже наступило лето и в моем огороде было больше овощей, я в конце концов остановился на кабачковых оладьях с майонезом, яйцах по-флорентийски, испанском омлете, кеджери, бобовом соусе, салате из настурций и жареных помидорах с чесноком. Вместо коктейлей я решил приготовить чай со льдом.

В последнее время Сэм начал ездить за покупками в Германию и более восточные страны: ему дважды удалось побывать в Австрии, а однажды он даже умудрился добраться до венгерской границы, где за отсутствием визы ему пришлось повернуть обратно. В результате в багажнике его "субару" появилось два пулевых отверстия, после того как он пытался проскочить через границу по сельской дороге, — он слышал, что в странах бывшего восточного блока продукты еще дешевле, чем во французских супермаркетах. Каждый раз он уезжал все дальше и дальше, а возвращаясь домой, становился все более раздражительным и рассеянным. Его фермы функционировали в буквальном смысле сами по себе, а поскольку он уже на много гектаров вокруг уничтожил всякую растительность, то у меня возникло ощущение, что в один прекрасный день он просто не вернется обратно, хотя миссис Сэм, несомненно, сможет отслеживать его передвижения по земному шару с помощью глобальной системы спутникового слежения. Может, ей даже удастся увидеть, как он с размаху въедет в ревущий поток несущихся по автобану машин — самый распространенный способ самоубийства в Германии, насколько мне известно. И хотя депрессивно-маниакальные состояния еще никому добра не приносили, тем не менее Сэм смог привезти мне из Австрии венский яблочный штрудель, геттингенский пирог с беконом, колбасное ассорти и восемь бутылок очень приличного гервуртстраминера.

Его лендровер подъехал к моему дому в самом начале первого. День был исключительно жарким, поэтому на мне была льняная бежевая рубашка с короткими рукавами, сшитая на заказ в Сохо, светло-кремовые тропические габардиновые брюки с двойными складками от Эйдни и Бриггза и бело-голубые парусиновые туфли. Утром я отыскал его шляпу, которая лежала все в том же бумажном пакете в глубине моего ящика для носков.

На этот раз Эммануэль Порлок приехал не один, а привез с собой все свое племя. Это стало для меня настоящим потрясением. Бев, Мартика и девочка Лулу оказались совсем не такими, какими я их себе представлял, уже не говоря о том, что и сам Эммануэль в их обществе вел себя совсем иначе.

Перефразируя Толстого, все тощие семейства похожи друг на друга, а каждое толстое толсто по-своему. Я действительно был потрясен тем, насколько по-разному и неповторимо толщина может выражаться у трех разных людей. У Бев излишество в основном выражалось в ширине — она была невероятно широкой дамой, ее огромные плоские груди торчали по бокам как обрубки крыльев, гигантские бедра напоминали аэродром, а перекатывающийся живот свисал чуть ли не до колен. У Мартики, напротив, весь жир был сосредоточен исключительно в области задницы и маленьких коренастых ножек, которые, казалось, изгибались назад почти как в телевизионных программах, изображающих передвижения динозавров, хотя на самом деле никто не знает, как они ход или, поэтому вся компьютерная анимация выглядит глупо и бессмысленно. К тому же Мартика могла и не догадываться о своей толщине, если не смотрела на себя сзади в зеркало или какой-нибудь недоброжелатель не снимал ее сзади на видеопленку. Девочка Лулу была толстой со всех сторон: у нее был толстый череп, толстые локти, толстые веки и толстые пятки.

И эта троица отнюдь не производила приятное впечатление. Возможно, у меня и есть какие-то предрассудки, но я никогда не был любителем толстушек — все мои женщины были стройными и умели хорошо выглядеть в модной одежде. Меня никогда не интересовали пышнотелые красавицы, поэтому я считаю, что приятными толстяками могут быть только те, кто под покровом веселости умеет скрывать отвращение и ненависть к себе. Эта троица открыто выражала свое отвращение, которое проявлялось в основном в презрении по отношению к Эммануэлю Порлоку: каждое его высказывание встречалось закатыванием глаз, переглядыванием или откровенным цыканьем. Время от времени они обменивались друг с другом репликами, типа "Что он несет?". Сам Порлок выглядел подавленным — они забивали его и физически, и словесно, поэтому он почти не принимал участия в разговоре, а если и открывал рот, то говорил каким-то робким извиняющимся тоном, которого раньше я у него не замечал. Во время завтрака женщины только ковырялись в пище, отламывая маленькие кусочки и что-то собирая по краям, поэтому почти все осталось нетронутым, и я был вынужден это унести, завернуть в пленку и поставить в холодильник. Однако после их отъезда оказалось, что пища каким-то образом отбыла вместе с ними.

Я ни за что не стал бы флиртовать с Мерси в шляпном магазине, если бы перед моими глазами не стояли эротические сцены, протекавшие, как я себе представлял, у Порлока с Бев и Мартикой, когда он поочередно спал то с одной, то с другой, а они погружали свои изящные головки между стройных ножек друг друга. Все это оказалось страшной ошибкой.

После завтрака дамы заявили, что собираются заняться медитацией у меня на лужайке, поэтому нам с Порлоком удалось провести час наедине, устроившись на раскладных стульях перед домом. Порлок натянул на себя шляпу "May May", несмотря на то что ярко светило солнце.

— Я бы хотел тебе кое-что сказать, — промолвил я.

— Давай.

— Однажды в 1797 году поэт Сэмюэл Тейлор Колридж жил на ферме неподалеку от местечка Порлок в графстве Сомерсет. Конечно, всем известно, что он принимал опиум; и вот однажды он его принял и заснул в своем кресле. А до этого он читал книгу о дворце Кубла-хана. Во время этого наркотического сна ему приснилась целая поэма из двухсот-трехсот строк. И когда он проснулся, то ужасно обрадовался — надо же, такой дар, целая поэма. Никаких мучительных месяцев работы — шедевр, родившийся в подсознании, можно было сразу переносить на бумагу. И естественно, как сделал бы любой поэт, он начал тут же лихорадочно ее записывать: "Воздвиг в Занаду Кубла-хан…"Однако через некоторое время, как он сообщает в своем дневнике, его "по делу вызвал какой-то человек из Порлока", которого он по какой-то причине не отшил — наверное, из вежливости. Он пишет: "Этот человек из Порлока задержал меня приблизительно на час". А когда он наконец от него избавился, то обнаружил, что забыл свой сон. И в результате осталось всего пятьдесят четыре строки. Вот и весь неоконченный "Кубла-хан".