Живодер

Таким образом, Новгерод Мандельштим сообщил своему сыну, что он возвращается на родину, но это вовсе не означает, что тот должен ехать вместе с ним. Однако, как он втайне и надеялся, Миша сказал, что тоже давно мечтает прикоснуться к чернозему матушки-России. Так Новгерод Мандельштим, его сын, невестка и трое внуков оказались в Советском Союзе. Они были убеждены, что, если возникнут какие-нибудь осложнения, их защитит американское гражданство.

— Привет, Коба, — поздоровался он со Сталиным, специально употребив имя грузинского народного героя, которым генеральный секретарь пользовался перед тем, как стать Сталиным — стальным человеком.

— Привет, Мандельштим, — ответил властитель двухсот миллионов душ. — Чертовски рад видеть тебя, старый дружище.

— Я тоже рад, Коба, особенно учитывая то, что еще утром я опасался отморозить себе пальцы.

— Ну, теперь ты здесь, и с твоими пальцами все будет в порядке.

— Пока да, — ответил психиатр. — Что тебе надо, Коба?

— Как всегда, с места в карьер. Ну что ж, пусть будет так. Видишь ли, товарищ психиатр Новгерод Мандельштим, у меня возникла небольшая проблема. — И самый могущественный человек величайшей страны мира рассказал Новгероду Мандельштиму о своей проблеме, связанной с пекарем, работавшим за Ленинградским вокзалом.

Как только Сталин признался себе в том, что нуждается в помощи для разрешения своей проблемы, ему тут же стало легче. Пока все занимались розысками психиатра Новгерода Мандельштима, Сталин размышлял над тем, как он будет перед ним исповедоваться. Всю жизнь Сталин скрывал свои мысли за толстым занавесом, сама его власть покоилась на том, что его враги (а это понятие включало в себя всех живущих на земле и некоторых усопших) не знали, что делается у него в голове и что он может предпринять в следующий момент. Как же теперь все это рассказать Новгероду Мандельштиму? Он даже не представлял себе. Но, может, именно в этом он и нуждался. Может, ему надо было открыть клапан и сбросить давление, то немыслимое напряжение, которое требовалось от него, чтобы всех сделать счастливыми. "Ах, какие мы бедные, русские, — думал он. — Наверно, таково наше предназначение. Но чем я виноват, что жизнь такая тяжелая?" И он осторожно попробовал вспомнить И. М. Востерова. И тут же на него накатил жуткий приступ страха, так что ему пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть. "Впрочем, — подумал он, после того как приступ прошел, — кажется, он сегодня немного меньше".

А потом ему в голову пришла другая мысль — возможно, ему и не нужен Новгерод Мандельштим. Он начал размышлять о том, не является ли маленький пекарь его личным демоном, которого можно задобрить дарами, точно так же, как древние приносили жертвоприношения своим богам. Однако генеральный секретарь тут же отверг это предположение как полный абсурд, хотя он и понимал, что теперь готов на любую глупость, лишь бы облегчить свои муки. Американец Арманд Хаммер, являвшийся единственным поставщиком приличных карандашей в Советский Союз и скупавший всю его нефть, не так давно подарил Сталину металлического негра, который с помощью цилиндрического устройства в животе мог исполнять славянские песни и негритянские спиричуэлс. И Сталин распорядился, чтобы НКВД доставил этот предмет в квартиру И. М. Востерова.

Соседи наблюдали за этой процедурой, прячась за занавесками, и она вселяла в них некоторый оптимизм. Приятно было наблюдать, что НКВД наконец-то что-то вносит в дом, даже если это металлический негр. Однако в обществе, столь привыкшем к резким и жестоким переменам, чувство радости не могло длиться долго, и уже через некоторое время по округе поползли слухи, что все рабочие будут отправлены в лагеря и ликвидированы, а их работу будут выполнять металлические роботы-негры. ("Чем, интересно, эти черные металлические обезьяны лучше русских роботов?" — сетовали люди.)

Сталин подождал, пока металлический негр не будет доставлен Востерову, и снова вспомнил пекаря. Стоило ему это сделать, как он тут же рухнул на пол, тут-то и началось возвращение Новгерода Мандельштима из лагеря.

— Понятно, — сказал Новгерод Мандельштим, дослушав историю до конца. — И ты хочешь, чтобы я излечил тебя от этого страха?

— Именно для этого я тебя и вытащил из этой чертовой Сибири.

— Тебе придется заплатить за это.

— Даром ничего не бывает. Ты же знаешь, Мандельштим, что я всегда просчитываю на два-три хода, как и вы, евреи, — вы тоже все время думаете, думаете. Так вот что я тебе предлагаю. Твой сын, невестка и двое их детей все еще живы… пока. Если ты вылечишь меня, они будут освобождены из тюрьмы и им будет позволено выехать из страны вместе с тобой.

Новгерод Мандельштим впервые за долгое время разразился искренним смехом.

— Ты забыл, что я тебя знаю, Коба, — сказал он. — Один раз я позволил ввести себя в заблуждение, но больше это не повторится, потому что я знаю тебя. Если мне удастся вылечить тебя от этого страха, ты тут же убьешь меня и мою семью, невзирая на все свои обещания. Пока пациент находится в тисках болезни, он всегда считает, что будет испытывать благодарность к врачу, если тот его вылечит, но стоит его вернуть к жизни, как он начинает жаловаться на слишком большой счет. И ты ничем от них не отличаешься.

— Несчастный идиот! — заорал Сталин. — Ты что, не понимаешь, что я мог бы привезти твоих детей сюда и замучить их здесь до смерти у тебя на глазах?

— Тогда я возненавидел бы тебя, Коба, и при всем желании не смог бы тебя вылечить.

Сталин задумался.

— Черт побери! Так чего же ты хочешь, негодяй?

— Чтобы мой сын, невестка и их дети были тут же отправлены в Америку. И только после того как переговорю с ними, а также с одним из эмигрантов — Раскольниковым или Любеткиным — по телефону, я начну тебя лечить, и ни минутой раньше.

— Какого беса я стану выполнять твои требования?

— Такого, что ты хочешь выздороветь. К тому же — кто знает? — может, это станет частью лечения.

— Правда?

— Не знаю, Иосиф; для того чтобы узнать, надо это сделать. Раз в жизни сложилось так, что у тебя на руках не все карты и тебе не удастся удержать в заложниках семью крупье. На этот раз ты не сможешь управлять всем происходящим, как бы неприятно тебе это ни было.

Генеральный секретарь закряхтел, нажал под столом кнопку, и в кабинет вошел один из его личных охранников. Мандельштима отвели в личную комнату Сталина и заперли. На столе его ждал холодный ужин и бутылка водки. В шкафу висел чистый костюм его размера, рубашка и галстук.

После трех тревожных дней к нему явился другой охранник, который отвел его в пустую комнату, где стояли только стол и стул. На столе находился оливково-зеленый телефонный аппарат, который через пару минут придушенно заскворчал. Дрожащими руками Мандельштим снял трубку. Ему казалось, что она весит не меньше тысячи фунтов.

— Миша? — сказал он.

— Папа?

— Прости меня, сынок, за то что я заставил тебя пережить. Я такой дурак. Здесь настоящий ад.

— У меня умерла дочь.

— Я знаю. Где вы?

— У Любеткина в Беверли-Хиллз.

— Вам ничего не угрожает?

— Дом охраняют люди Пинкертона.

— Значит, пока с вами все в порядке.

— А ты приедешь, папа?

— Не знаю, сынок. Передай трубку Любеткину.

— Привет, Мандельштим, — сказал более пожилой голос. — Он нас слушает?

— Думаю, да, в соседней комнате.

— Если их как следует не спрятать, он их выследит.

— Я знаю.

— Не волнуйся. Мы их хорошо спрячем, мы уже научились этому за долгие годы.

— Попрощайся за меня с Мишей, Натальей и детьми.

— Хорошо.

— До свидания.

— До свидания.

На следующий день он приступил к лечению.

Каждый день в течение часа он беседовал с генеральным секретарем в его кабинете, сидя в непринужденной позе в удобном кресле. Своим сотрудникам Сталин сказал, что Новгерод Мандельштим пишет новую биографию великого кормчего Советской страны.