Николай II (Том II)

– Николай Александрович! – просительным тоном произнёс комиссар. – Я ведь имею приказ в таком случае применить силу… Но я не хочу этого делать… Вы посоветуйтесь с Вашей Супругой… А ответ передайте с Евгением Степановичем… – кивнул он в сторону Кобылинского.

Через полчаса в угловой гостиной Государыни состоялся семейный совет, на который был приглашён и воспитатель Алексея швейцарец Жильяр. Как оказалось, на него царица возлагала особенные надежды. Когда Жильяр вошёл в комнату, все женщины плакали. Стараясь оставаться внешне спокойным, Николай Александрович объяснил ещё раз, что Яковлев прибыл из Москвы, чтобы увезти его в столицу и отъезд состоится сегодня ночью: комиссар надеется успеть в Тюмень до вскрытия льда на Иртыше.

Лёжа на своей кушетке, Государыня уткнулась в подушки, и её плач перешёл в рыдание. Все молчали. Через минуту Александра подняла заплаканное лицо и почти спокойно, взяв себя в руки, заговорила:

– Комиссар уверяет, что с Государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться… Я не могу отпустить Государя одного, – совершенно твёрдо и резко сказала она, – Его хотят, как тогда в Пскове, разлучить с семьёй… Надеются склонить Его на что-нибудь дурное, внушая беспокойство за жизнь Его близких… Царь им необходим для прикрытия их чёрных дел с Вильгельмом, они хорошо знают, что Он один воплощает в себе Россию… Вдвоём мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании…

Голос её снова задрожал, отражая сомнения мятущейся души:

– Но Маленький ещё так болен!.. Вдруг произойдёт осложнение.. Боже мой, какая ужасная пытка!.. В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать. Каждый раз, как я должна была принимать решение, я всегда чувствовала, что оно внушалось мне свыше, а теперь я ничего не чувствую. Но Бог не допустит этого отъезда, он не может, он не должен осуществиться,.. Я уверена, что этой ночью начнётся ледоход и он не пропустит никого в Тюмень…

Татьяна, у которой на глазах ещё не просохли слёзы, решительно, как всегда, прервала Государыню:

– Но, мама, если Papa всё-таки придётся уехать, нужно что-то решить сейчас!..

Жильяр почтительно привстал со своего кресла и попытался успокоить царицу:

– Ваше Величество! Татьяна Николаевна права… Ведь Алексею Николаевичу сейчас гораздо лучше, мы все будем за ним очень хорошо ухаживать…

Бедную мать продолжали терзать сомнения. Она боялась за сына, любовь к которому была у неё безгранична. Опасалась за слишком доброго Ники, ради которого также была готова пожертвовать всем. В волнении она нашла силы подняться с кушетки и теперь ходила по комнате, продолжая говорить то же самое, но, видимо, обращаясь только к самой себе:

– Этот проклятый Брестский мир!.. Какой там суд?! Ведь даже у самых злобных врагов из Временного правительства не нашлось никаких юридических крючков для судилища!.. Ники хотят увезти в Москву для того, чтобы заставить там царским именем освятить позорный мир с немцами! Но я не могу допустить этого! Мой долг повелевает мне быть рядом с ним в самые трудные, может быть последние для него минуты…

Николай сидел и молча курил. Его лицо выражало печаль и сомнение. Александра подошла к Татьяне и сказала:

– Да, так лучше!.. Я уеду с Отцом… Я вверяю тебе и месье Жильяру Алексея и сестёр…

Потом царица подошла к Государю:

– Это решено – я поеду с тобой, и с нами поедет Мария…

Николай погасил в пепельнице папиросу и тихо ответил:

– Хорошо, если ты этого хочешь…

Остаток дня прошёл в отборе самых необходимых для дороги вещей. Оказалось, что у Императрицы и великой княжны Марии были только лёгкие меховые шубки. Доктор Боткин, который тоже вызвался ехать с Государем, предложил свою огромную сибирскую доху, которой легко могли укрыться, как полстью, две хрупкие женщины. Ему самому, князю Долгорукову, камер-лакею Государя Чемодурову, лакею Седневу и горничной Государыни Анне Демидовой отыскались тулупы…

Полдня Семья провела у постели больного Алексея, но, чтобы его не расстраивать, ни мать, ни сёстры не плакали. Они дали волю слезам только вечером, когда ушли из его комнаты пить чай. После чая мать, отец и сёстры вновь пришли к Маленькому. И снова они крепились, чтобы никто не расплакался, ибо начни хоть один – и опустошающие душу рыдания сотрясли бы всех, лишая воли и веры…

В три с половиной часа ночи во двор губернаторского дома въехали самые лучшие экипажи, которые гарнизон Тобольска мог реквизировать для транспорта царской четы. Это были ужасные тарантасы – большие, плетённые из прутьев корзины, укреплённые на длинных жердях, служащих и рамой и рессорами. Только один из них был с верхом. Тут даже самые отъявленные негодяи из охраны поняли, что пассажиры тарантасов физически не выдержат триста вёрст разбитой дороги с ледяными комьями, колеями и грязью, переправами через реки и речушки, поверх льда которых уже вовсю шла талая вода…

На скорую руку из сарая притащили охапки сена и набросали на дно тарантасов. В «экипаж» с верхом, в котором должна была следовать царица и её дочь, положили матрац.

Алексей не спал всю ночь не от физической, а от душевной боли. За несколько часов он потерял снова все те килограммы, которые накопил его организм за три последних, относительно спокойных дня. Цесаревич впервые при таких тяжёлых обстоятельствах расставался с Mama и Papa. В четыре часа утра Государь и Императрица выходят из комнаты сына, начинают прощаться с теми, кто остаётся в Тобольске. Николай Александрович кажется спокойным и находит ободряющее слово для каждого из своих людей…

В первый тарантас садятся Государь и Яковлев. Во второй – Александра Фёдоровна и Мария, в третий, четвёртый и пятый – Боткин, Долгоруков и остальные арестанты. Несколько минут спустя на весь спящий город раздаётся грохот экипажей, гиканье возниц и верховой охраны. Осторожные обыватели, не зажигая огня, через щёлочки занавесок со страхом перед будущим наблюдают отъезд Государя Императора и его Супруги.

…Первый день ехали по замёрзшим колеям в такой тряске, которая выматывала душу, не давала ни думать, ни говорить. Николай очень переживал за Аликс: выдержит ли она такой кошмар, не потеряет ли сознания. Он надеялся только на то, что у Марии есть с собой корзинка лекарств.

Когда подъехали к переправе через Иртыш, увидели, что поверх льда идёт масса воды и ледяной панцирь реки готов лопнуть в любую минуту. Несколько верховых поскакали на другой берег, поднимая фонтаны брызг, но достигли его благополучно.

Осторожно, по одному, пересекали широкую реку тарантасы. Высокие колёса шли по ступицу в воде, бежавшей поверх льда.

Николай полусидел-полулежал в своей повозке. Яковлев всё время хотел увидеть признаки страха или смертельного ужаса на лице монарха, но никак не мог дождаться такого момента. Николай оставался любезно-бесстрастным и когда разговаривал с комиссаром, и когда молчал, думая о чём-то своём. Теперь, посреди реки, где в любую минуту тарантас мог провалиться под лёд, подмытый весенними водами, и быстрое течение мгновенно затянуло бы под ледяной панцирь и людей, и лошадей, и экипаж, Государь сидел с безразличным видом, чуть прикрыв глаза, будто он дремал.

Но это был не сон, это было душевное и умственное озарение. Из сотен грязных газетных листков, поведения фанатиков большевистской охраны, слухов, достигавших Дома Свободы из столиц и самого Тобольска, наконец, из уклончивых разговоров комиссара Яковлева к Николаю вдруг пришло ясное понимание того, что сейчас его везут на казнь. Ему вдруг открылось, что очень скоро настанет его последний порог и бессмертная душа предстанет перед Богом.

«Господи! – взмолился он Вседержителю. – Зачем Ты послал со мной Александру и Марию?! Пусть жертвой за Россию буду только я один!.. Разверзни пучину вод и льда!.. Пусть я приму смерть в ледяной купели и моя измученная земной юдолью душа отлетит к Тебе!.. Святый Боже! Пощади только рабу Твою Александру и невинные души младых детей наших!.. Не оставь Своей милостью Россию, мой добрый Народ, на который нашло дьявольское затмение… Господи! Прими мою душу, я прощаю всем врагам моим, кроме Рузского, я всецело покорен Воле Твоей!»