Страница 172 из 203
За окном вагона текла пока обычная жизнь. Литерный поезд не останавливался в маленьких городках, он только сбавлял ход на станционных путях. Когда под колёсами начинали стучать входные стрелки, Государь вставал из-за стола и напряжённо всматривался через окно в людей на платформах: что изменилось в них?.. Откуда в Петроград пришла эта зараза?..
Но не было ни красных флагов, ни красных бантов, о которых так громко стали вчера говорить в Ставке генералы. Кое-где на дебаркадерах всё-таки монументально возвышались станционные жандармы, отдававшие царскому поезду честь, а кое-кто из крестьянской толпы, скопившейся в ожидании пассажирского поезда, завидев на синих лакированных вагонах золотые казённые орлы, вставал на колени лицом к ним и снимал шапку…
Вот в очередной раз литерный поезд замедлил свой бег, и Император подошёл к окну. Проезжали какую-то маленькую станцию, скорее разъезд, на котором стоял встречный эшелон пехотного полка, направлявшийся на фронт. Их, видимо, уведомили, что будет проходить царский поезд. Часть солдат с оркестром была выстроена на низкой платформе, много нижних чинов выскакивало из теплушек, мчалось пристраиваться к остальным. Многие солдаты бежали рядом с вагонами, заглядывая в окна.
Оркестр играл гимн «Боже, Царя храни!». Заметив Государя, глядящего на них из поезда, солдаты грянули такое искреннее громовое «ура!», какое звучало на полковых смотрах во все века.
У Николая пошёл мороз по коже, увлажнились глаза. Ради этого народа, который сейчас так зримо показал ему и свите своё неучастие в интригах великих князей и оппозиции, в петроградском сумасшествии, он и жил, и пытался одолеть недругов… Но, отстучав на выходных стрелках, поезд набрал ход, и счастливое видение осталось далеко позади. Снова чёрные тучи стали заволакивать душу царя.
Во время коротких остановок в Смоленске и Вязьме, на вокзалах и привокзальных площадях не было видно ни единого человека, воздевшего на себя красный бант в знак сочувствия бунту. Резким контрастом к этой мирной картине была телеграмма, посланная вдогонку царскому поезду генералом Алексеевым и вручённая Воейкову на вокзале Смоленска. В ней начальник Штаба Ставки сообщал: им получено телеграфное донесение военного министра Беляева, где он уведомляет, что восстание разгорается, остались верными лишь четыре роты и один эскадрон и он покинул военное министерство, где находился у аппарата прямого провода; что необходимо «ответственное министерство»; что думские деятели, руководимые Родзянкой, ещё смогут остановить всеобщий развал и что потеря каждого часа уменьшает надежду на восстановление порядка…
В салоне, во время общего завтрака, уютно позвякивали на ходу поезда приборы и посуда, а чтобы не волновать Государя, который не хотел обсуждать острую ситуацию в столице даже со свитскими, разговор вели вокруг всяких банальностей. Сразу после завтрака, не выкурив обычной папиросы, Император снова удалился в свой кабинет.
Он закрыл за собой дверь, отгородился от шума, говора придворных, запаха пищи. Несмотря на ясный день, у него стояла какая-то тёмная вуаль перед глазами, разболелась голова и снова прокололо в сердце. Но теперь ему не надо было держать маску бесстрастия и спокойствия. Он устало прислонился лбом к холодному оконному стеклу, темнота перед глазами почти рассеялась. Головная боль не проходила. Он выпил облатку из тех, что давно валялись в ящике письменного стола, приготовленные профессором Фёдоровым для Аликс. Немного полегчало.
Перед ним на столе белел листок давешней телеграммы Алексеева. Николай уже стал ясно понимать, что его генерал-адъютант сознательно подыгрывает Родзянке, нагнетая панику вокруг военного бунта в Петрограде. Но ведь он же сказал Алексееву, уезжая из Могилёва, что после подавления мятежа он дарует «ответственное правительство». Неужели Алексеев ещё не понял, что он не цепляется за власть ради власти, а ищет только блага и спокойствия России? Но могут ли алексеевы, родзянки, гучковы хорошо распорядиться той частью власти, которую он теперь готов им предоставить? Проверять их способности во время Большой Войны небезопасно для России, но что иное возможно ещё сделать, чтобы удовлетворить ненасытный голод этих волков, алчущих власти?.. Надо бросить им пока кость, о которой он думал ещё вчера, после прощального разговора с Алексеевым… Да, в этой ситуации надо сделать шаг навстречу Думе и, как предполагалось в разговоре с Алексеевым, предоставить Родзянке выбор не всех министров. Назначение глав ведомств Двора, военного, морского и иностранных дел следует оставить за собой, да и весь Кабинет министров на деле должен быть ответственным перед ним, а не перед Думой. Если эту прерогативу дать Думе, то очень скоро она, забрав палец, отхватит всю руку…
Государь набросал короткий текст телеграммы Родзянке, назначая его, вместо князя Голицына, Председателем Совета, министров и предлагая ему выехать для доклада на одну из станций между Вязьмой и Петроградом. На первой же станции, где был телеграф, депеша ушла. Напряжения в состоянии Николая она не сняла. Император продолжал думать о мрачном клубке завязавшихся проблем…
Около трёх часов дня был получен ответ от Родзянки, что он выезжает навстречу. Потянулись томительные часы ожидания. От Вязьмы до Лихославля, где была следующая остановка царского поезда, на протяжении шести часов не было никаких новых известий. Николай до обеда просидел в одиночестве в своём кабинете. Он хотел работой занять время, но докладов и других бумаг, требующих его разбора, не было. Принялся читать «Записки о галльской войне» Гая Юлия Цезаря, но, несмотря на простоту и ясность стиля выдающегося политика и военачальника Древнего Рима, он прочитал только 20-й отрывок из 6-й книги:
«20. В общинах наиболее благоустроенных существует строгий закон, чтобы всякий, кто узнает от соседей – будет ли это просто болтовня или определённая молва – нечто касающееся общественных интересов общин, доносил властям и не сообщал никому другому, так как опыт показал, что ложные слухи часто пугают людей безрассудных и неопытных, толкают их на необдуманные действия и заставляют принимать ответственные решения по важнейшим делам. Власти, что найдут нужным скрыть, скрывают, а то, что найдут полезным, объявляют народу, но вообще о государственных делах позволяется говорить только в народном собрании…»
«Подумать только!.. Это писалось за пятьдесят лет до Рождества Христова!.. А как своевременно звучит тезис о роли слухов и сплетен в нарушении общественного спокойствия!..» – мелькнула мысль у Николая, и он, отвлёкшись от книги, вновь окунулся в горечь размышлений о сегодняшнем дне. Его мозг искал быстрого и достойного выхода из ситуации, куда загонял монархию «общественное» мнение. Но он был отрезан от внешнего мира не только тем, что оттуда перестали поступать проверенные факты, информация и комментарии разных сторон. Традиции самодержавия, складывавшиеся десятилетиями вокруг трона, многолетние привычки самого Николая, не поощрявшего служебные разговоры в присутствии тех кто не имел к делу прямого отношения, отсутствие рядом близкого друга, которого у него не было с младых лет в силу характера и воспитания Государя, – всё это ввергало его в страшное одиночество. Он чувствовал, что его загоняют в ловушку и что полуответственного правительства оппозиции будет недостаточно. Особенно беспокоило поведение Алексеева. Теперь он полностью был уверен, что всё писаное и говореное ему об участии начальника Штаба Ставки в заговоре было истинной правдой…
Воейков, потерявший всю свою беспечность и легкомыслие, принёс в Лихославле в кабинет царю странную телеграмму, полученную от инженера-путейца, севшего в царский поезд для следования по его участку. Дворцовый комендант сам не понял истинного смысла циркуляра, но Государь с полуслова уловил его:
«По поручению комитета Государственной думы я сего числа занял министерство путей сообщения и объявляю приказ Председателя Государственной думы: «Железнодорожники! Старая власть…»