Страница 170 из 203
Немного умиротворённый чтением письма из дома, Николай лёг, но долго не мог заснуть. Что-то тяжёлое, неизбежное, словно паровой каток, приближалось к нему…
Проснулся он необычно рано, в шесть утра. Сон не освежил, весь он – словно взведённая пружина. Но, по своему обыкновению, натянул на лицо маску бесстрастности. После утреннего чая пошёл необычно рано на доклад в штаб. Алексеева предупредили заблаговременно о приходе Государя. Генерал-адъютант бросил взгляд на календарь и, зловеще ощерясь улыбкой в усы, резко сказал Клембовскому:
– Сегодня – двадцать седьмое!.. Пожалуй, уже пора выталкивать Николая из Ставки… в пустоту! Петроград его уже не примет!
Клембовский, такой же участник кружка заговорщиков-генералов, как и Алексеев, понял своего начальника с полуслова.
– Всё сделаем как надо, Михаил Васильевич!.. Сначала разожжём его как следует, а отправим, если будет готов мчаться защищать свою тигрицу и щенят, только завтра утром… Сейчас для власти дорога каждая минута… Мы заставим его потерять здесь, в Могилёве, часы… Пока наши сторонники не соберут силы, а его – не растеряют свои в бесплодных ожиданиях!..
Ещё до того как Государь побывал в кабинете Алексеева, Воейков доложил ему телеграмму от Протопопова, пришедшую затемно. Министр внутренних дел сообщал о событиях вроде бы успокоительно: вчера в начале пятого Невский был очищен от бунтовщиков, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Но Протопопов опять заверял, что войска действуют ревностно, поступили сведения, что часть рабочих собирается приступить к работе двадцать седьмого.
Доклад Алексеева был на этот раз очень короток. Николай сразу спросил, каким числом пометил генерал Гурко приказ о вводе в столицу гвардейской кавалерийской дивизии с фронта. Начальник Штаба Ставки для видимости поискал такой приказ в книге регистрации важнейших распоряжений, но вынужден был признать, что исполнявший его должность генерал приказа царя не зафиксировал.
– Сдавая дела, генерал-лейтенант Гурко говорил мне что-то о распоряжении Вашего Величества, но якобы начальник Петроградского военного округа доложил ему, что все казармы забиты запасными батальонами и ставить гвардейскую дивизию будет некуда…
Только теперь Император начал понимать, что он окружён заговорщиками и его приказы уже давно не выполняются.
Алексеев, в порядке доклада, вдруг стал зачитывать Государю телеграмму, полученную им от Родзянки для царя за пять минут до его прихода:
«Передайте Его Величеству, что последний оплот порядка устранён. Занятия Государственной думы прерваны. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров… Гражданская война началась и разгорается… Государь, не медлите! Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно».
По тому, с каким нескрываемым ликованием в голосе читал начальник штаба телеграмму Родзянки, Николай понял, что и Алексеев причастен к заговору. Но он не подал и виду, что узнал страшную правду. Его больше обеспокоило то, что господа конфиденты, пользуясь стихийным бунтом черни как «манифестацией» для запугивания Его и прорыва к власти в форме «министерства общественного доверия», ничего не делают для того, чтобы обуздать толпу. Они могут так распустить стихию, что её, без гражданской войны, будет трудно загнать в берега порядка. Он прекрасно понимал, с какими ничтожными людьми имеет дело, и не сомневался в том, что следует жёстко брать поводья в свои руки.
Алексеев чтобы скрыть злорадный блеск своих глаз, опять склонился над картой, лежащей на столе, по которой он делал доклад. Он не выпрямился, когда Император иронически произнёс:
– Мой прадед Николай Первый сказал в 1848 году своей гвардии: «Господа, седлайте коней, в Париже революция!» Видно, и мне пора отдать такой приказ, хотя в Петрограде ещё не революция, но солдатский бунт, с которым не могут справиться генералы…
Генералу Алексееву, размечтавшемуся о том, что скоро получит лавры Верховного Главнокомандующего, победившего Германию, стало нестерпимо стыдно, что он втянулся в грязь дворцового переворота. Он вдруг понял, что всё может идти и не так, как намечали его сообщники. Но старческое упрямство и крестьянское «авось», отравившие его кровь, только ниже пригнули его голову к карте.
– Михаил Васильевич, – обратился к нему Николаи совершенно ровным, обыденным тоном. Вероятно, Государь каким-то шестым чувством уловил смятение в душе старика, столь долго бывшего ему очень симпатичным, да ещё и сейчас, как казалось царю, для него не окончательно потерянного. – Я намерен сегодня вечером, в одиннадцать часов, выехать в Царское Село… Приказываю: для водворения порядка в Царском Селе, а затем в Петрограде отправить с Северного и Западного фронтов по бригаде конницы и пехоты, из Ставки – Георгиевский батальон и пулемётную команду «Кольт». Эти силы подчинить генерал-адъютанту Иванову, которого Я облекаю диктаторскими полномочиями…
Михаил Васильевич взял листок бумаги и принялся набрасывать указания царя. Укоры совести его оставили, и он мысленно отвечал Государю на его приказ:
«Вот если бы ты назначил меня диктатором и дал бы все эти силы, я, пожалуй, подавил бы этот солдатский бунт с лёгкостью… Ни Рузский – мой враг, ни любой другой генерал не посмел бы мне отказать в поддержке: ведь я – один из них!.. Но раз ты решил назначить диктатором этого долгобородого болвана Иванова, то я палец о палец не ударю для помощи тебе… Наоборот, всё буду делать, как было намечено Гучковым и Вяземским… Николай Иудович опоздает, я распоряжусь об этом!.. Кроме Георгиевского батальона, погрузку которого ты можешь проконтролировать здесь сам, ни одна из частей, названных тобой, не тронется с фронта, поскольку я не пошлю ей приказа!.. И твой поезд не тронется из Могилёва раньше шести часов утра завтрашнего дня, хотя Родзянко правильно вопит: «Промедление смерти подобно!» Генерал-майор Тихменёв, начальник военных сообщений, без приказа моего или Лукомского вообще не выпустит ни тебя, ни твою свиту из Ставки!.. Но в шесть утра ты отправишься по железной дороге в ловушку, где тебя и запрут до отречения!..»
Николай тем временем, подумав, решил сообщить своему начальнику штаба нечто из ряда вон выходящее:
– Михаил Васильевич! Я подумываю о том, чтобы в ближайшие дни, после подавления бунта в Петрограде, дать стране несколько ответственных перед Думой министров… Вы понимаете, что это потребует от меня довольно долгого пребывания в столице… Я не смогу вернуться скоро на Ставку… Как ваше здоровье? Ведь вы, кажется, недолечились в Севастополе? Не будет ли вам опасно для здоровья продолжать руководить армией? Может быть, дать вам кого-либо из боевых генералов в помощь?
«Вот ведь как мягко стелет! – зло подумал Алексеев. – Наверное, под предлогом моего здоровья хочет избавиться от меня! Как бы не так!.. Мне продержаться только сегодня, а потом ты и не вспомнишь, что делал мне такие дурацкие предложения!»
На словах же льстивый генерал-адъютант только произнёс:
– Спасибо за заботу Вашего Величества о моём здоровье!.. Надеюсь, мне хватит сил послужить Вашему Величеству!.. Тем более что я никого из генералов, кому с лёгким сердцем мог бы передать многоторудные обязанности мои, пока не вижу…
Николай заметил волнение старого генерала, но не заглянул в раскосые глаза Михаила Васильевича. Тот прятал их под густыми бровями и упорно отводил в сторону. В них горела отнюдь не преданность монарху, а холодная готовность зверя прыгнуть и вцепиться в горло…
Весь день приходили тревожные телеграммы из Петрограда. То Дума отказалась разойтись после Указа Государя и образовала какой-то Временный комитет. То правительство, объявив «осадное положение» в столице, в лице нескольких министров помчалось в Таврический дворец на консультации с Родзянкой и Гучковым. То позвонил по прямому проводу из кабинета военного министра в Петрограде Государю неведомо как оказавшийся там брат Государя Михаил. Он должен был находиться на фронте, готовить свою Туземную дивизию к наступлению, но вдруг из Петрограда под диктовку Родзянки спрашивал, не уполномочит ли его царь назначить Председателя Совета министров, который сам подобрал бы себе кабинет? Великий князь Михаил явно имел в виду Председателя Думы в качестве первого лица нового правительства…