Страница 1 из 6
Ирина Хакамада
SEX в большой политике
Самоучитель self-made woman
Высшие должности походят на крутые скалы: одни только орлы и пресмыкающиеся взбираются на них.
Тема первая:
Синхронный перевод с кремлевского
Никто не знает его имени, никто не знает его фамилии, но все четко знают – от этого бесшумного, как летучая мышь, почти невидимого человечка с длинным носом и близко посаженными глазами зависит судьба: уже не первое десятилетие каждое утро он расставляет на столах в зале заседаний Белого дома таблички с фамилиями государственных чиновников и народных избранников. Иногда согласно приказу, но чаще согласно собранной информации, нюхом угадывая настроение хозяина. Расстоянием от таблички до главного тела определяется градусом лояльности к тебе высшей власти. Расстояние уменьшилось – тобой довольны. Расстояние увеличилось – впал в немилость. Направится какой-нибудь замминистра или депутат к своему нагретому месту, почти на него опустится – откуда ни возьмись возникает человечек и указывает куда-то на край стола, за которым уже пропасть:
– Сегодня вам – туда.
– Как – туда? Почему – туда? Что я такого сделал?
Человечек не отвечает. Ставит табличку-приговор и исчезает. Такой ежеутренний сеанс русской рулетки, взбадривающий эффективнее, чем самый ледяной душ и самый черный кофе. И подобное веселье у него на каждом шагу. Вся жизнь российских царедворцев – сплошная нумерология, чтение шифровок, водяных знаков и напряженная ловля ультразвуковых сигналов, недоступных нормальному уху.
Два пишем, три – в уме
На одном из моих первых заседаний в правительстве Петр Мостовой мне объяснил: когда начнутся доклады, следи за Степанычем. Кивнул головой – все нормально. Встрепенулся, уставился на докладчика, тяжело вздыхает – парень может готовиться к отставке.
Скоро я овладела эзоповым языком системы на уровне синхронного перевода.
Если пробиваете на правительстве тему, очень важно, под каким она номером. В первой тройке – вас еще уважают. Под номером пять или шесть – ловить нечего; или заседание к этому моменту закончится и вопрос перенесут, или вы – маргинал и ваша тема никого не волнует.
Выступление должно быть сухим по форме и накатанным по содержанию. Никакого художественного свиста. Интонация – невыразительная, без пауз и акцентирования. Глаза уперты в текст.
Во время вашего выступления народ спрятал ручки, захлопнул блокноты, смотрит в компьютеры и тихо нажимает на кнопочки – вы малозначимая фигура в правительстве.
Премьер кинул фразу: «Доклад закончен? Обсудили? Добро, добро… трудись дальше», – можно расслабиться, вы – на коне. Провальная редакция будет звучать так: «Доклад закончен? Обсудили? Да-а-а… Ну, поработай еще, поработай… учти замечание товарищей».
Вам задают много вопросов – дела совсем плохи. Значит, накануне были звонки: «…имей в виду, завтрашний доклад такого-то (такой-то) – полная фигня… парень (девка) лезет на рожон. Ты понимаешь, как себя надо вести?». Абонент понимает. И ведет себя как надо. На правительственных заседаниях – жесткая режиссура, никакой самодеятельности, инициатива наказуема. Все расписано – кто смеет подать голос, кто не смеет, кому можно возражать, кому нельзя.
Получили негласное добро – вопросов будет мало, и они будут позитивными.
В резолюции сказано, что «доклад замечательный, правильно расставлены основные проблемы и показаны пути решения», – не спешите откупоривать шампанское. Если дальше написано, что требуются доработки по двум-трем вопросам, шампанское, конечно, можно выпить, и не одну бутылку, после чего навертеть из доклада кульки для семечек. Или наделать корабликов. Больше он уже ни на что не сгодится.
Если под документом подпись не поставлена перьевой ручкой, а оттиснуто факсимиле, значит, чиновник страхуется. Значит, есть в этом документе нечто, что его не устраивает или что может когда-нибудь обернуться против него – на суде от факсимиле легко отказаться: «…впервые вижу, впервые слышу, ничего не подписывал, печать украдена». Я, в бытность свою министром, пользовалась этим приемом на полную катушку. Потому что заставляли визировать много бумаг, которые очень не нравились, которые шли кому-то на пользу, а мне во вред, а деться некуда, иначе сгнобят.
Любая бумага на неделю запирается в нижний ящик. Пытаться выполнять все поручения сверху – прямая дорога в Кащенко. Через неделю бумага всплывет заново – можно шевелиться. Девяносто процентов больше никогда не всплывает.
Церемония приветствия тоже вся на многозначительных нюансах. Всем пожали руки, а вас проигнорировали? Неважно почему, важно, что все это заметят и примут к сведению. Чтобы этого не допустить, нужно издалека поймать взгляд нужного объекта и не отпускать и вести его, мысленно внушая:
– Пожми мне руку, сволочь… пожми мне руку… а лучше – поцелуй меня (потому что если с вами еще и целуются, вы вообще в полном шоколаде).
Когда же сволочь послушалась и протянула ладонь, ее положено схватить и трясти с неимоверной преданностью и собачьим выражением глаз. И плечи нужно приопустить. Не принято с развернутыми плечами. Подбородком вперед и с прямым торсом в Белом доме ходят только военные. Они, может, и сами не рады, но ничего не изменишь, поскольку выучка. Остальные перемещаются слегка на полусогнутых: нельзя позволить, чтобы внезапно встреченное в коридоре начальство здоровалось с вами, задрав голову. А оно у нас все словно скроено по единой мерке. Кстати, занятная асимметрия: практически все русские императоры были акселератами. Их рост зашкаливал за сто восемьдесят сантиметров при среднем размере подданных сто шестьдесят. Не династия, а прямо какая-то баскетбольная команда! Исключений было два: Павел Первый и Николай Второй. Оба и дурно правили и дурно кончили. А все тираны двадцатого века (впрочем, и не двадцатого тоже) были, как известно, метр с кепкой. Зацикливаться на этом совпадении я бы не стала. К примеру, требовать, чтобы в сведения о кандидатах во власть, как в брачные объявления, были включены физические параметры. Во-первых, обманут, а телевидение кого надо вытянет, кого надо – сплющит. Во-вторых, в конце концов, «наше все», Александр Сергеевич Пушкин, тоже был птичкой-невеличкой. И Александр Васильевич Суворов. И Михайло Ломоносов. Об этом курьезе истории так, к слову. А вот на подробной психиатрической экспертизе каждого, кто жаждет порулить страной, я бы настояла. Мне не понятно, почему для вождения всего-навсего автомобиля справка о душевном здоровье требуется, а государством у нас с безжалостной регулярностью запросто управляют люди, чье клиническое безумие заметно и невооруженному глазу?
Меня бог ростом не обидел: романовские сто восемьдесят с гаком на каблуках, от которых я не откажусь ни ради чего. Осанка дороже. И гнуться не в моем характере. Так и бродила по Белому дому изысканным жирафом. Точнее, изысканной жирафой. Но один раз мне удалось соблюсти протокольный политес с помощью акробатического трюка, вспоминая который муж до сих пор пожимает плечами.
Весной 2000 года Константин Райкин пригласил на премьеру моноспектакля по Зюскинду «Контрабас». В антракте нас проводили за кулисы, к нему в кабинет. Я вошла и опешила – Путин, Лужков, Никита Михалков: Москва златоглавая. И у меня тут же взвихрилось в мозгу – вот он, президент, сейчас вытрясу из него душу! Я тогда занималась средним образованием и изо всех сил боролась против двенадцатилетки. Какие двенадцать? С армией ничего не решили, школы нищие, к тому же пятилетним малышам совсем ни к чему находиться рядом с восемнадцатилетними амбалами. Шагнула к гаранту и замерла: я же на шпильках. Черт, неудобно! И тут мои ноги сами собой разъехались чуть ли не на шпагат, одно колено согнулось, другое вытянулось, и я на глазах у изумленной публики (не прогнувшись) сравнялась ростом с ВВП! Мы мило побеседовали. Президент согласился с моими аргументами против двенадцатилетки, и, между прочим, реформа зависла.