Полет Стрижа

В глазах его стоял неподдельный ужас, и Голома почувствовал себя еще более ответственным человеком.

Когда из-за угла выбежал Стриж, он уверенно шагнул вперед и, выставив вперед свою папочку, скомандовал:

— Стойте, гражданин!

Воспользовавшись случаем, отдышавшийся Вовуля, один из троих, кого искал в тот день Стриж, снова рванул вперед.

Анатолий затратил на разговор с ментом ровно две секунды: левой отбил руку с папочкой, а правой ударил прямым в челюсть. Сила этого удара была страшна. Вряд ли за свою боксерскую карьеру Стриж так бил.

Накопленная ярость предназначалась не Голоме, просто тому не повезло. Он еще услышал хруст собственной сминаемой челюсти, свет дневной померк, и синим мешком лейтенант навзничь грохнулся на асфальт. Стриж было бросился вперед, но Вовуля был довольно далеко, и ему пришла в голову другая мысль. Перевернув тяжелую тушу мента, он расстегнул кобуру и позаимствовал табельное оружие Голомы. Передернув затвор, прицелился и выстрелил, потом еще раз. Только на третьем выстреле Вовуля нелепо подпрыгнул и упал. Пуля раздробила коленную чашечку. Он хотел вскочить, но дикая боль снова опрокинула его на землю. Увидев, что Стриж бежит к нему, Вовуля попробовал отползти. Поняв же, что все напрасно, обернулся и, задыхаясь от боли и страха, начал кричать:

— Это не я, это все Мурай, это он. Я пьяный был, это он все предложил, Толян, прости, не хотел! Это Мурай, Мурай, он трезвый был, наколотый только!

Лицо Вовули побагровело от ужаса, он что-то подвывал, пробовал целовать ноги Стрижа. Откинув его пинком от себя, Анатолий сказал с ненавистью и презреньем:

— Сука, умри хоть как мужик!

И выстрелил.

Перевернув тогда Голому, Стриж этим невольно спас ему жизнь, иначе тот просто захлебнулся бы собственной кровью, осколками костей и выбитыми зубами. Милиционер пришел в себя только на следующий день. Полгода кудесники из травматологии колдовали над его челюстью. Даже на суде он не мог говорить, зато очень веселил публику своей пламенной жестикуляцией, с такой энергией кивая головой, соглашаясь с судьей или противореча ему, мыча что-то или размахивая руками, что присутствующие в зале еле сдерживались от смеха. "Прямо Чаплин!" — шепнул один заседатель другому.

Челюсть лейтенанту все-таки собрали, хотя дикция пострадала навсегда. Что поделать — все-таки пятнадцать вставных зубов. Хуже было с репутацией Голомы. Над ним смеялись, он обижался, ерепенился, лез из кожи вон, но никто не воспринимал его всерьез. Время от времени он проявлял инициативу и творил такое, что все покатывались со смеху, а начальство хваталось за голову и как можно дальше засовывала рапорты о присвоении ему очередного звания.

— Стиш! — снова начал Голома со своей изумительной дикцией. — Ты у меня по штунке ходить будес! Яшно?

— Вы бы лучше, гражданин лейтенант, в сторону отходили, если меня еще увидите, а то знаете, — Анатолий перешел на доверительный тон, — второй раз точно не соберут. Уж поберегите себя.

И, обойдя лейтенанта, Стриж пошел дальше, хохоча над собственными словами и покачивая головой.

— Стремно!

8

Из милиции он прямиком направился в центр города. Собственно, городом его родной населенный пункт назвать можно было скорее по числу населения, а так, вообще-то, огромная деревня, несуразно длинная, зажатая с одной стороны Волгой, а с другой — магистральной железной дорогой. В наличии имелись три бесконечные улицы и множество коротких переулков и тупичков. За железной дорогой, на холмах, начали строить лет тридцать назад, и там был вполне приличный микрорайон из пятиэтажек. Но вся жизнь Стрижа прошла в старом городе, он знал его как свои пять пальцев, знал и любил.

Не торопясь он дошел до того места, которое местные жители называли центром: здание Совета, ныне Думы, Дом культуры — шедевр шестидесятых годов в пародийном стиле под Парфенон, и центральный универмаг.

Стриж решил побродить по рядам разложивших на лотках свой товар купцов, купчишек, коробейников и просто старух с водкой и семечками. Он останавливался, спрашивал цену, удивлялся. Жизнь за десять лет сделала слишком крутой поворот, и все это никак не укладывалось у него в голове. Его поражали все эти тысячи, десятки и сотни тысяч. Он не понимал, много это или мало. Первый раз за этот день он растерялся.

Наконец, остановился у торгашей с «приезжей» внешностью, путаясь в деньгах, купил килограмм апельсинов.

Долго стоял у коммерческого ларька, пяля глаза на пакеты и фотографии с голыми и полуголыми девицами.

Отошел какой-то вспотевший, ошарашенный, нервно поправил штаны, пробормотал про себя: "Ладно, потом разберемся".

В универмаге так же долго ходил по залам, приценивался то к колбасе, то к сыру, но купить не решился.

Взял только две большие шоколадки, одну сунул в сумку, а другую с видимым удовольствием съел.

— Где у вас тут самый главный? — доедая шоколад, спросил он у проходящей мимо дородной продавщицы.

— А вам кого — хозяина или директора? — переспросила та.

— Ну Абрамчика.

— Он вон там, отдыхает, — она кивнула в сторону ничем не примечательной двери.

Открыв ее, Стриж оказался в узеньком коридорчике. Воняло порченой соленой рыбой и еще какой-то протухшей дрянью. Оглядевшись кругом, он пожал плечами и толкнул первую же попавшуюся дверь. И будто попал в другой мир.

В интимном свете розового торшера затаился райский уголок. Здесь действительно очень неплохо можно было отдохнуть. Шикарный ворсистый палас во всю комнату мягко ласкал ноги входящему. Огромные мягкие кресла и невообразимой ширины диван располагали к неге и уюту. В углу, завораживая сочностью красок, мягко мурлыкал японский телевизор.

Но главной достопримечательностью комнаты, безусловно, была ореховая полированная стенка с огромным, от пола до потолка зеркальным шкафом. На толстых стеклянных полках покоилась давняя страсть Абрамчика — хрусталь. Вазы, салатницы, фужеры и рюмки, изящные безделушки и ажурные сувениры — десятки, а может быть, и сотни. Граненые, с морозом, витые. Все это подсвечивалось снизу встроенной лампой и сверкало и переливалось, поражало и радовало взор. Даже кресло коммерческого гения местного масштаба было развернуто так, чтобы непрерывно созерцать сверкающее сокровище. Сам гений покоился в своем безразмерном кресле и, казалось, не дышал. Он так и замер с дымящейся чашечкой кофе в руках, и пить не пил, и на стол не ставил. В голове его билась одна мысль: "Но ведь Мурай обещал, что его уберут!"

— Хорошо живешь, Абрамчик, — одобрительно заметил Стриж, закончив осмотр комнаты. Он небрежно сгрузил свою потрепанную сумку прямо на журнальный столик, придавив как бы ненароком открытую коробку конфет, сбросив на пол изящную сахарницу и опрокинув горячий кофейник на ноги подпрыгнувшего от боли хозяина оазиса. Во время этого невольного прыжка тот выплеснул себе на рубашку содержимое чашки и все-таки, несмотря ни на мокрую рубашку, ни на ошпаренные ноги, не проронил ни звука. Таков был ужас этого пухленького, живого и очень болтливого в обыденной жизни человека.

Стриж плюхнулся на диван, откинул голову на спинку, прикрыл глаза.

— Хорошо, мягко. — Подумав, он прямо с ногами завалился на диван, голова на валике, ноги на пестрой подушечке. Замер, казалось, даже задремал.

Абрамчик наконец решился поставить чашечку на край стола. На самом деле его звали Валера, Валера Гуревич. Но Абрамчик — это была и кличка, и суть его натуры. Маленький, черный, вертлявый, всего на год старше Стрижа и ровесник Мурая, он с детства ударился в коммерцию, как тогда говорили, в фарцовку. Чем он только ни занимался за свою суетную жизнь! Начинал с торговли жвачками в школьных коридорах, с организации первых дискотек, видеосалонов. Многое, что было впервые в этом городе, было его: первый ларек, первый «комок», первый частный магазин. Талант!

Совсем расслабиться Стриж ему не дал, заговорил, и как раз про то, чего так боялся хозяин: