Княжеские трапезы

В жизни у него была связь только с одной женщиной, связь, которая продолжалась и по сей день, а женщина эта – его бывшая учительница, мадам Лаважоль. Эдуар влюбился в нее, когда переходил в старший класс средней школы. Его парта примыкала к самому подножию возвышения, где стоял учительский стол, и целых десять месяцев Эдуар мог любоваться неприступным видом трусиков Эдит Лаважоль, питавшей отвращение к колготкам. Сама не подозревая того, она стала причиной его первой мощной эрекции. На каждой утренней перемене Эдуар просил разрешения выйти и отправлялся в туалет, где и мастурбировал в честь милой женщины. После окончания учебного года у него осталось смутное чувство, как будто он пережил связь с мадам Лаважоль. Даже познав настоящую любовь, он так и не смог избавиться от сладких воспоминаний о белых или розовых трусиках учительницы (иногда на ней были и черные трусики). Он снова видел бледное пятно ее ляжек, прелестные подвязки на упругом теле. Мадам Лаважоль, по мнению Эдуара, была человеком, состоявшим как бы из двух полушарий. Над столом возвышалось элегантное северное полушарие, улыбающееся, но строгое; но было и южное полушарие, живущее в ожидании сладострастия, и его жаркое дыхание, казалось Эдуару, доносится до его детского лица.

После окончания средней школы Эдуар проучился четыре года в колледже. Получив диплом, он поступил подмастерьем к одному старому автомеханику, знавшему толк в своем деле. Тот-то и передал своему ученику страсть к переднеприводным автомобилям. Когда Эдуар вернулся домой с военной службы, он узнал, что муж его бывшей учительницы погиб в авиакатастрофе (он работал инструктором в авиаклубе). Какая-то смутная сила заставила Эдуара пойти на его похороны. Выйдя из церкви, он выразил свои соболезнования вдове, и из-под траурного крепа до него донеслось: «Дуду! Боже мой, как же ты похорошел! Очень мило, что ты пришел». И она поцеловала его.

Их первый поцелуй пах ладаном и увядшими цветами.

Спустя восемь дней он отправился к ней домой, узнав адрес из траурного объявления. Вечерело. Эдит Лаважоль проверяла тетради за кухонным столом. В ту пору ей было чуть больше сорока. Ее нельзя было назвать толстой, хотя она и была весьма плотной яркой брюнеткой со светлыми глазами, которые покоряли своей доброжелательностью. Открыв ему дверь, учительница удивилась и смутилась.

– Эдуар, ты ли это? А я как раз думала о тебе! Парень так и не понял, что с ним приключилось в ту минуту. Он мягко втолкнул женщину в коридор, захлопнув ногой дверь, и обнял ее, мечтая лишь об одном: чтобы это мгновение никогда не кончалось.

– Ты привез мне «Юманите»? – спросила Рашель.

– Твоя газета у меня в тачке, сейчас принесу ее. Отец Рашели активно работал в профсоюзах еще до Первой мировой войны, а она сама была воинствующей коммунисткой. Даже потеряв здоровье, сидя в своем старом кресле, она не уставала обращать внука в свою веру и очень горевала, что все ее уговоры Эдуар пропускал мимо ушей. Правда, однажды, когда старуха почувствовала себя совсем плохо, он смирился и пообещал ей вступить в партию. С тех пор она всякий раз укоряла его.

– Конечно, ты так и не получил партбилет? – рискнула она спросить, питая смутную надежду на приятную неожиданность.

– Нет, – вынужден был сознаться Эдуар. – Послушай-ка, ба, открой глаза: твоя партия в полном дерьме! Коммунизм больше не существует!

Она лишь мягко улыбнулась ему, как человек, приобщенный к высшей тайне, не то что другие, не видящие дальше собственного носа.

– Навоз этого умершего коммунизма удобрит новый коммунизм, – изрекла свое пророчество Рашель.

– Ты вычитала это в «Юманите»?

Его сарказм она пропустила мимо ушей.

– В моем возрасте, милый Дуду, известно, что все развивается циклично, в этом суть великой системы бытия. Без коммунизма мир не выживет. Тот, который заканчивается, выполнил свою основную задачу: он перевернул все человечество, благодаря ему взойдут всходы нового коммунизма. Первый подготовил почву для будущих урожаев.

– Складно излагаешь, – отвесил ей комплимент Эдуар. – Ты могла бы сделать карьеру в политике.

Увидев, что дверь вагончика отворилась, он замолчал.

Первым появился Фаусто Коппи (на самом деле его фамилия была Феррари, но он был так похож на великого итальянского чемпиона, что товарищи по команде прозвали его Коппи). Он был одет по-спортивному: черные трусы, фиолетовая майка с желтыми полосками, что придавало Фаусто сходство с его собственным велосипедом. В спортивных ботинках он напоминал какую-то голенастую птицу. Фаусто работал у зеркальщика, сразу же после работы он переодевался в спортивную форму, приобретенную у Кольнадо, миланского кутюрье, создававшего спортивные костюмы для велогонщиков. Присутствие Эдуара, относившегося к Фаусто с подчеркнутой холодностью, заставило его поскорее убраться. Он оседлал свой велосипед с ловкостью циркового наездника, помахал рукой враждебно смотревшей на него парочке и так резво нажал на педали, будто собирался поставить рекорд.

– Катись, придурок, катись! – захихикала Рашель. – Как бы я обрадовалась, если бы у тебя яйца приклеились к седлу!

– Ты что там ворчишь? – спросила Розина, выходя из вагончика.

Прожитые пятьдесят лет нисколько не умалили ее женственности, а ее сексуальность просто бросалась в глаза, заставляя мужчин встрепенуться. Впервые увидев Розину, каждому самцу казалось, что с ним может произойти нечто из ряда вон выходящее. От ее пышной груди, по-прежнему крепкой задницы, ярких губ и вызывающего взгляда перехватывало дыхание у самых отчаянных мужиков.

И все же Розина была соткана из нюансов, временами становилась даже хрупкой, а ее наивность была просто трогательной.

– Ты приехал? – бросила она сыну вместо приветствия. – То-то мне показалось, что я слышала шум твоей машины.

Взглянув на мать, Эдуар не подошел поцеловать ее: он злился на нее за этот сеанс любви. Вдали виднелось яркое пятно – Фаусто; он ехал, пригнувшись к рулю, представляя себе, должно быть, что возглавляет гонку на этих извилистых дорогах.

– Ну что, вдоволь натрахалась? – с издевкой спросила Рашель.

Дочь пожала плечами:

– У тебя, мамаша, не рот, а помойка! Нормально говорить ты можешь только о политике.

Кончиками пальцев Розина проверила свою прическу. Главным предметом ее кокетства была шевелюра – совершенно невообразимая, многоэтажная, очень пышная, золотистого цвета. Розине часто приходилось поправлять ее, брызгая лаком. Прическа напоминала улей. Розина так берегла ее, что, даже занимаясь любовью, всегда держала голову приподнятой.

– Это позволяет мне говорить то, что я думаю, – приняла вызов Рашель. – Стоит только представить себе, как этот тип, наряженный гонщиком, пляшет у тебя на животе, так меня просто блевать тянет!

– Ведьма! – ругнулась Розина.

– Засранка! – ответила Рашель.

– О'кей! – яростно бросил Эдуар. – Я вижу, что у вас все в порядке. Привет, старушки!

И он направился к своей машине.

– Эй, ты! – запротестовала Розина. – Мог бы уделить нам хоть немного времени!

– Без меня есть кому, – ответил Эдуар.

– По крайней мере, поцелуй меня! – жалобно произнесла мать.

– Без меня есть кому, – повторил Эдуар. Розина пришла в бешенство.

– Как ты можешь сравнивать! Поцелуй сына и поцелуй любовника – совершенно разные вещи! Тебя шокирует, что я трахаюсь с мужиком? Боже мой, но ведь я живая женщина, к тому же незамужняя, так что никого не обманываю!

Произнося эту страстную тираду, она не переставала любоваться сыном. Эдуар был высокого роста, крепко сложен, под белой майкой перекатывались упругие мускулы. Джинсы не скрывали его тонкой талии и ног хорошей формы. От небрежного бритья у него начала пробиваться борода, прятавшая красивые и мужественные черты лица. Глаза у Эдуара были темно-синего цвета, как увядшие глицинии («Такие же глаза у его отца», – подумала Розина), а зрачки – почти что зеленые. Нос прямой, словно у греческих статуй. А густые, непослушные, несмотря на пробор, волосы неопределенно-каштанового цвета отдавали в рыжину. На висках они завивались.