Страница 16 из 18
4
Ребята пили чай. Гринька вздрогнул, когда кто-то потрогал его за плечо. Он обернулся и увидел медведя, который протягивал лапу и боязливо косился на ворчащего Карата.
— Сахару просит!
Гринька сунул сахар между распяленными чёрными когтями, медведь упрятал его в пасть, зажмурился, захрумкал и протянул лапу.
Карат опять зарычал. Медведь заморгал, подобрал лапу, но не ушёл: уж очень хотелось сахару.
— Ай-яй-яй, Ромка, как не стыдно! — рассмеялся носатый парень. — Попрошайка, нахал!
Медведь стыдливо уставился в пол, а Люська не выдержала и швырнула на пол целую горсть — и Ромке и Карату, так что на этот раз захрумкали оба зверя, вполне освоившись друг с другом.
— Ну что ж, ребята, нам на работу пора, — сказал Гетманов, поднимаясь. (Игорь Гетманов — хозяин медведя.) — А вы тут отдохните. Пока мошкары нет, тут лучше всякого курорта.
— Мы на рыбалку пойдём, — сказал Гринька, выискивая глазами что-нибудь из вещей отца: Карат понюхает и сразу возьмёт след.
— Ну, как знаете, а только лучше на месте посидеть. Вообще-то бригадир просил со стана не отлучаться.
— А если ненадолго?
— Да вам-то можно, я думаю.
Однако для отвода глаз ребята ещё повертелись на просеке. Тем более, что стоило поглядеть на медведя Ромку, который сидел в одной кабине с Игорем. Они пробивали просеку. Подняв нож, их бульдозер наезжал на сосну, та вздрагивала вся, от комля до вершины, и медленно клонилась, и падала, вывернутая с корнем. Ромка торжествующе ревел. Игорь лупил его по спине кулаком и смеялся.
Рядом работал второй бульдозер. Бородачи строили зимовье для жилья и склад и мастерили тракторные сани. От нечего делать ребята принялись им помогать, но Гринька не столько работал, сколько поглядывал, не идёт ли отец.
Карат вертелся в ногах у ребят. Вдруг он схватил Гриньку за штанину и потянул.
— Отстань!
Пёс отскочил, повизгивая, полаял, отбежал на несколько шагов, вернулся и снова схватил Гриньку за штанину. Шерсть на его загривке стояла бугром. Гринька толкнул Серёгу в бок:
— Гляди-ка!
Но Серёга уже и сам заметил, что пёс ведёт себя необычно. Они оставили всё и пошли за ним. Карат привёл их к задней стене палатки, остановился с таким видом, будто хотел спросить: «Поняли?» Трава здесь была истоптана, и на брезенте палатки темнел ножевой надрез. Судя по краям, надрез был свежий, и сквозь дыру можно было видеть всё, что делается внутри. Кто ж его сделал?
А Карат уже снова бежал, бежал от палатки, то и дело оборачиваясь: звал ребят за собой.
5
Большое болото. Заколдованное царство, лягушачий и птичий рай. Редкие дни не стоит туман над лесистой вершиной островка, упрятанного в самой середине болота. Странно думать, что на него не ступала человеческая нога.
Правда, говорят, в давние времена Малое болото и Большое были озёрами, но они постепенно заросли, измельчали, образовалась сплошная дремучая трясина. И теперь люди знают только их кочковатые окраины. Чуть сверни с привычной дорожки — и увидишь среди кочек, торчащих из маслянистой чёрной воды, маленькое озерцо с прозрачной желтоватой водой. Что в нём? Откуда оно? Ты первый его увидел — из всех людей на земле? А то вдруг увидишь: несколько кочек срослись в одну, из них, как копья, торчат травинки. Больше ничего. Проходишь и невзначай замечаешь краем глаза то, чего не увидел, глядя в упор: на самом виду лежит гнездо, а в нём маленькие, ещё горячие, в чёрную крапинку яички. Гнездо гагары. И сама она тут как тут. Вьётся над тобой, ругается на птичьем языке: уходи, уходи! Уходишь и вот уже видишь впереди весёлую лужайку, такую яркую, зелёную — не наглядишься. Но не приближайся к ней — это ловушка. Под слоем дёрна таится пучина липкой глинистой жижи. Наступишь, провалишься — схватит и потянет вниз, в глубину, медленно и беззвучно. И не выкарабкаться, не спастись.
Накануне того дня, когда ребята прибыли в Загуляй, из тайги к Пёсьей голове вышли трое. Они постояли над картой, изучая линии на синьке, посовещались и пошли к болоту, заросшему камышом.
Вскоре им попалась первая вешка. Прутик торчал из кочки, сгнивший, чуть заметный, но оставить его здесь могла только человеческая рука. А поодаль от неё уже виднелась вторая вешка. Значит, направление взято без ошибки.
Пёсья голова осталась позади — ржавая, покрытая трещинами скала, похожая на голову лайки с надломленным ухом. Шли, пригнувшись и не наступая на кочки, чтобы не оставлять следов. В воздухе зудело комарьё. Шедший впереди часто останавливался и ждал, пока молча не подходили остальные двое. А остров всё ещё был далеко…
И вот наконец остров. Берега его, густо оплетённые тальником, напоминают огромную корзину. Исцарапанные, разгорячённые люди стоят на твёрдой земле. Егор Коробкин, Андрей Коробкин и Топорков.
Здесь всё другое, не похожее ни на болото, ни на тайгу. Другой даже воздух. Трава по колено. Пышно, по-летнему, зеленеет березник. Егор Матвеевич шарит рукой в траве, выдёргивает длинный коленчатый стебелёк.
— Рожь. Самосейка. На пашне стоим!
И точно. По чередованию борозд, по мягкости почвы видно, что когда-то по этой земле ходил плуг. С тех пор брошенная пашня успела зарасти берёзами, кустами, разной травой, в которой ещё попадались стебли одичалой ржи.
А вот и другая тайна острова. Возле пня, ставшего муравейником, торчат из травы ветхие сани. Между оглоблями белеют лошадиные кости.
Ступая след в след, добрались до расщелины, пересекающей холм. Среди мшистых диабазовых скал — сумрачно. Над камнями на дне поднимается пар. Должно быть, тут протекал тёплый ручей. И нет ничьих следов на скользких глыбах, на влажной глине.
И вдруг из-за выступа расщелины — изба. Большая, из толстых брёвен, с провалившейся крышей, заросшей кустарником. Изба смотрит четырьмя окнами, стёкла в них целы, хотя рамы и покривились. Над крыльцом темнеет открытая дверь.
Егор Матвеевич скинул дождевик и ватник. С ружьём наготове зверовато скользнул в чернеющий проём. Несколько мгновений прошло в тишине, звякнуло распахнутое прикладом окно. В окне показалось обмётанное рыжей щетиной лицо Егора Матвеевича.
— Заходите.
Уже без опаски миновали сени и вошли на кухню. Здесь пахло плесенью и мышами. В большой русской печи — пыльные горшки и чугуны. На стенах — сёдла, уздечки, хомуты и огрызки ремённой упряжи, в углу — ржавые лопаты и топоры.
— Вот оно, Андрюха, твоё наследство!
В голосе Егора звучит насмешка. Все трое проходят в горницу. Здесь светлее: закатное солнце бьёт в большие окна, сквозь бархатные портьеры, подхваченные шнурками. Во всю стену старинный вишнёвый буфет. Вырезанные в дереве яблоки и виноградные листья затянуты серыми полотнищами паутины. Из угла сквозь паутину тускло блестит громадный киот с ликами святых. Открыли дверцу буфета, и в нём — серебро массивного столового сервиза, треснувшая фаянсовая тарелка с остатками какой-то пищи.
— Да, тут уже кое-что посущественней, — заметил Топорков.
Он стоял возле лакированного стола, окружённого креслицами, и задумчиво рассматривал тяжёлую серебряную пепельницу, полную окурков.
— Видали? «Беломор»!
Потом осмотрели спальни — три комнаты с маленькими окошками. В каждой — широкая деревянная кровать, ковры и медвежьи шкуры. Всё изъеденное мышами, повсюду — разгром. Из вспоротых перин лезут груды пыльного пуха. Половицы вывернуты, тяжело, удушливо пахнет сырой землёй.
В последней из спален на полу нашли груду книг. Егор Матвеевич взял одну, полистал.
— Санкт-Петербург, — буркнул он и швырнул книгу обратно.
— На сегодня хватит, — сказал Топорков.
Ночевать в избе никто не захотел. Растянули палатку, устроились и долго не спали. Молчали и смолили сигареты. Никто не хотел говорить о деле, ради которого пришли на остров. И только Андрей Петрович ночью, засыпая, буркнул:
— Придёт ли?