Произведения

Однако громадный опыт общественного движения периода подготовки крестьянской реформы, а затем революционной ситуации 1859–1861 гг. столь обогативший писателя идейно и политически, существенно изменяет и самую постановку этой проблемы, и ее образное решение.

Теперь сознание Салтыкова занимают не бесплодно мятущиеся книжные протестанты Нагибины, не трагически подшибленные жизнью Мичулины и запоздало немощные романтики Брусины, не бескрылые практицисты Николаи Ивановичи. Писателя глубоко волнует вопрос о новом типе общественного деятеля, связанного с революционными идеями и борьбой эпохи 60-х годов. Свои представления об этом типе Салтыков и обозначил в повести образами Веригина и Крестникова.

Проблематика «Тихого пристанища» многими своими сторонами тесно примыкает к тем вопросам, которые активно обсуждались Салтыковым в целом ряде произведений начала 60-х годов — «К читателю» (1861), «Каплуны» (1862), в программе несостоявшегося журнала «Русская правда» (1861–1862), хронике «Наша общественная жизнь» (1863–1864).

Главная идея, занимавшая писателя в начале этого десятилетия, формулирована им самим в письме к А. Н. Пыпину от 6 апреля 1871 г.: «заключается она в том, что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности». Разработанная в начале 1862 г. при активном участии Салтыкова программа журнала «Русская правда» наиболее отчетливо аргументировала это положение, призывая направить все усилия русской общественности на подготовку «почвы» таким образом, чтоб в ней можно было «свободно и без оговорок заявлять о дорогих нам принципах». (Подробнее о программе журнала см. в т. 18 наст. изд.)

Нетрудно заметить, что в повести — и в том, что в ней сообщается от автора в виде философских отступлений, и в том, как передаются мысли, изображаются чувства и поступки Веригина и Крестникова, — Салтыков повторяет (и притом почти дословно) некоторые из важных установок журнальной программы.

В повести, так же как в «Каплунах» и в очерке «К читателю», подробно обсуждается проблема «сектаторства». Автор показывает своего Веригина как бы вылечившимся от тех болезненных «сектаторских» уклонений, носителями которых были выставлены «каплуны будущего». Сообщая о том, что воспитанные суровой школой жизни демократические убеждения героя укрепились идейными исканиями университетского кружка, Салтыков выделяет в нем — как характерный признак новой эпохи — стремление преодолеть свойственные прежнему молодому поколению мечтательность, замкнутость в «сфере идеалов». Говоря о том, что в среде Веригиных складывалось на первых порах несколько даже «фанатическое» увлечение идеалами и, как следствие этого, — «брезгливое», безоговорочное отрицание не отвечающей идеалам будничной действительности, автор вводит новый мотив. Он объясняет такие умонастроения в кружковой революционной среде Веригиных молодостью, с ее энтузиазмом, с ее широкими и пылкими притязаниями к жизни. «И каковы бы ни были заблуждения и увлечения молодости, — восклицает он, — будь благословенно вовек ты, время светлых верований и бескорыстных, теплых упований!»

Раздумья Салтыкова — автора «Каплунов» и других произведений той поры — о трагическом положении народных масс, о низком уровне их общественного сознания, вследствие чего крайне ограниченна возможность их революционных выступлений в защиту своих собственных интересов, — нашли специфическую образную трансформацию в главах III–VII повести. Именно тут Веригин показывается в действии, в делах, в той жизненной роли, которая раскрывает его характер революционера-практика (в салтыковском понимании).

Связь Веригина с раскольниками — одна из главных сюжетных линий повести. Русская крестьянская демократия рассматривала раскол как резерв и источник оппозиционных сил. Идея эта была широко распространена в революционных кругах.[238] Ее популяризировал историк русского раскола А. Щапов.[239] Известно, что В. И. Кельсиев, тогда еще сподвижник Герцена и Огарева, «пробрался из-за границы по турецкому паспорту и Москву и Петербург для устройства прочных связей с раскольниками и старообрядцами».[240]

Щедринский Веригин ищет связей с массами в глубине старинной Руси («не подавленной и не развращенной крепостным правом»), где раскольники— сила весьма влиятельная. Автор повести по-прежнему убежден, что в расколе «земское» начало почти выветрилось, уступив место владычеству обряда и деспотизма, что «старой верой» здесь удобно маскируется эксплуатация народа. Но со времени «Губернских очерков» и «Мастерицы» в салтыковской характеристике раскола появились новые мотивы, созвучные представлениям революционеров-шестидесятников. В начале 1864 г. в не увидевшей света апрельской хронике «Нашей общественной жизни» Салтыков писал: «…большинство так называемых расколов свидетельствуют о замечательных организаторских способностях русского человека и о далеко не заурядной его силе в деле пропаганды» (см. т. 6 наст. изд.). В эпизоде посещения Веригиным дома Клочьевых и предупреждения главы раскольничьей фамилии о предстоящем чиновничьем вторжении (главы VI–VII), а также в сцене самого обыска отчасти уже заявлена мысль цитированного выше высказывания Салтыкова. Делая услугу Клочьевым, Веригин надеялся потом в своих целях использовать расположение богатых раскольников, являющихся «коноводами», «руководителями».

Впрочем, раскольники как резерв противоправительственной оппозиции расценены в повести сдержанно. Картина обыска выполняет здесь ту же идейную функцию, что и сцена паромной переправы в очерке «К читателю» (см. т. 3 наст. изд., стр. 286). Несмотря на «страшное насилие», совершенное в доме Клочьевых, никто из обывателей Срывного и пальцем не пошевельнул, чтобы защитить сограждан от административного произвола, и сам Клочьев не протестовал, потому что знал — жители проснутся на его крик, но будут только «протирать глаза и креститься».

В напряженных, даже мучительных, ночных раздумьях Веригина о том, «какими способами и через кого действовать» для достижения диктуемых историческим развитием России свобод и «отдаленного» (социалистического) идеала, в его скептических словах о «робком», «малоподвижном», неспособном на открытое революционное выступление «большинстве», о «тайном обществе», результаты деятельности которого в практическом смысле «ничтожны», затронуты в новых вариациях острейшие проблемы современности, которые затем образуют идейно-политическое ядро салтыковской публицистики ближайших лет («Наша общественная жизнь»).

Стр. 261. «В поте лица снискивай хлеб свой…» — из Библии (Первая книга Моисеева, Бытие, гл. 3).

Стр. 262. Лоно Авраамово — в Евангелии (Луки, 16, 22) — место вечного блаженства и успокоения душ праведников.

На этом городе мы с вами остановимся, читатель. Имя ему Срывный. — Географическая и экономическая характеристика Срывного указывает на Сарапул, уездный город Вятской губернии на реке Каме. Сарапул был расположен на границе трех губерний — Вятской, Пермской и Уфимской. В середине прошлого века город славился кустарными промыслами, здесь велась большая торговля хлебом и лесом. Значительную часть жителей Сарапула составляли раскольники-старообрядцы. Город этот был хорошо знаком Салтыкову по его подневольной службе в Вятке.

Стр. 265. Бечевник — береговая полоса вдоль рек и озер для бечевой тяги судов и плотов.

..это какой-то выстраданный, надорванный крик… в этом вздохе уже чуется будущая трагедия. — Сознавая, что народ забит и пассивен, Салтыков верил, однако, в его силы и революционные возможности, надеялся, что «выстраданный» крик-вздох выльется, наконец, в открытое выступление против угнетателей. О заострении социальной характеристики бурлацкого «крика» свидетельствует замена одних эпитетов другими в процессе работы над повестью «Мастерица». Первоначально автор писал о крике, «вылетающем» из груди с «томительным» усилием. Позже этот эпитет заменен более резким, социально значимым и определенным: «мучительным, почти злобным», «как вздох, вылетающий из груди человека, которого смертельно и глубоко оскорбили».

238

См. «Литературное наследство», т. 62, 1955, стр. 159–218.

239

А. П. Щапов. Русский раскол старообрядчества, Казань, 1859. Его же. Земство и раскол, вып. I, СПб. 1862.

240

См. об этом в кн.: Н. Л. Бродский и Н. И. Сидоров. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского «Что делать?», М. 1933, стр. 147.