Произведения

СЦЕНА IV

Те же, кроме Настасьи Ивановны.

Фурначев (притворяя плотно дверь). Мне с вами, Анна Петровна, по душе побеседовать надо.

Живоедова. Что ж, Семен Семеныч, извольте беседовать.

Фурначев. Я желал бы знать, как вы об нашем общем предмете думаете?

Живоедова. Мое, Семен Семеныч, дело сиротское, думайте уж вы сначала.

Фурначев (вполголоса). Я, сударыня, думаю, нельзя ли тово… (Идет к двери и, посмотрев, нет ли кого за нею, возвращается.) Насчет этого мы, кажется, оба согласны, что на духовную надежды мало; стало быть, того не миновать, что не нынче, так завтра все Прокофью Иванычу достанется. Так ли, моя почтеннейшая?

Живоедова. Это, сударь, по всему видимо, что к тому дело клонит.

Фурначев. Стало быть, вы размыслите только, любезная Анна Петровна, какие последствия выдут для вас из этого обстоятельства. Во-первых, он вас в ту же минуту из дому выгонит…

Живоедова. Ох, батюшка, лучше не говори!

Фурначев. Нет, сударыня, истину всегда выслушать полезно. Стало быть, он вас выгонит — это первое. Вы возьмите, моя почтенная, как вам тогда жить-то будет! Вы человек неженный, привыкли и кусок сладкий съесть, и на кроватке понежиться, и то, и другое, и третье… Каково же, сударыня, как вам вдруг голову приклонить негде будет? Как вам, может быть, в глухую темную ночь или в зимний морозный день придется в одном, с позволенья сказать, платье, Христовым именем убежища для себя выпрашивать? Как вам не только сладкого ества, но и самой скудной пищи негде достать будет, чтоб утолить томительный голод?

Живоедова. Ох, батюшка, чтой-то уж ты больно страшно говоришь? Неужто это и может статься?

Фурначев. Станется, сударыня, непременно станется, если нет у вас скрытых капиталов…

Живоедова (с живостью). Нет, сударь, нет… у меня, сударь, совесть чистая, немараная…

Фурначев. Верно, сударыня, и имею основательные причины верить. Но будем продолжать. Во-вторых, как вы думаете, почтеннейшая Анна Петровна, насчет Станислава Фаддеича?

Живоедова (смущаясь). Не знаю, Семен Семеныч; кажется, Станислав Фаддеич хороший человек…

Фурначев. Это вы правду сказали, любезная Анна Петровна, и я так думаю, что женщина, которая законным образом получит право называться госпожою Понжперховскою, будет истинно счастливою женщиною… (Смотрит на нее пристально.)

Живоедова (смущаясь еще более). Право, уж не знаю, как вам сказать, Семен Семеныч…

Фурначев. Конечно, нам с вами, сударыня, многого ли нужно? чтоб был у нас свой угол, да готовый кусок, да совесть чтоб чистая… Нам, в наши лета, больше об душе думать надобно, чтоб перед небесного судию предстать, помогать этак ближним, отирать слезы сирым и вдовицам… так ли-с?

Живоедова. Я что-то уж и не пойму вас, Семен Семеныч! то об Станиславе Фаддеиче говорите, то вот вдова какая-то…

Фурначев. Я шучу, сударыня, я шучу. Возвратимся к нашему разговору. Какого вы, например, мнения насчет того, если б вам вдруг из девицы Живоедовой сделаться майоршей Понжперховской?

Живоедова молчит.

А ведь в супружеском состоянии великие сладости обретаются, Анна Петровна!

Живоедова. Ах, уж не говорите, Семен Семеныч!

Фурначев. То-то-с. А я к тому все это веду, что через Прокофья Иваныча весь этот план ваш погибнуть может. Потому что вы возьмите хоть то: Станислав Фаддеич человек достойный, не нынче, так завтра подполковником будет; стало быть, ему и супругу надобно такую, чтоб могла за себя отвечать. Красота телесная — тлен, Анна Петровна; умрем мы — что же от нее, от этой красоты, останется? Страшно сказать — один прах! Красота душевная, бесспорно, вещь капитальная, но развращение века уж таково, что нравственные красы пред коловратностью судеб тоже в онемение приходят… Стало быть, Станиславу Фаддеичу капитал нужен настоящий-с.

Живоедова. Понимаю я это, Семен Семеныч, очень понимаю.

Фурначев. А если понимаете, так дело, значит, в том состоит, каким образом добыть приличный капитал, и об этом-то намерен я с вами теперь беседовать. (Снова подходит к двери, заглядывает в следующую комнату и возвращается. Вполголоса.) В каком месте, сударыня, у Ивана Прокофьича сундук с капиталами находится?

Живоедова (в сторону). Господи! второй раз уж на дню… (Громко.) Сами, чай, знаете, Семен Семеныч, что в опочивальной под кроватью сундук.

Фурначев. Это, сударыня, нехорошо. (Задумывается.) А часто ли Иван Прокофьич себя поверяет?

Живоедова. Да каждый день, сударь. У него, у голубчика, только ведь и радости, что деньги считать! Утром встанет, еще не умоется, уж кричит: «Аннушка! сундук подай!» — ну, и на сон грядущий тоже.

Фурначев. И это не хорошо, сударыня. Позвольте, однако ж. Так как Иван Прокофьич находится в немощи и, следовательно, нагибаться сам под постель не в силах, из этого явствует, что обязанность эту должен исполнять кто-нибудь другой…

Жнвоедова. Я, сударь, лазию.

Фурначев. И тяжел сундук?

Живоедова. Диковина, как еще о сю пору не надорвалась, таскамши-то!

Фурначев. Это, сударыня, недурно. А так как, вследствие той же немощи почтеннейшего Ивана Прокофьича, вы не можете не присутствовать при действиях, которыми сопровождается поверка…

Живоедова. Присутствую, Семен Семеныч, это правда, что присутствую. Только он нынче стал что-то очень уж сумнителен; прогнать-то меня не может, так все говорит: отвернись, говорит, Аннушка, или глаза зажмурь…

Фурначев. Стало быть, вы не видите, что он делает?

Живоедова (вздыхая). Уж как же не видеть, Семен Семеныч!

Фурначев. Стало быть, вы можете сообщить и нужные по делу сведения… например, как велик капитал почтеннейшего Ивана Прокофьича?

Живоедова. Велик, сударь, велик… даже и не сообразишь — вот как велик… так я полагаю, что миллиона за два будет…

Фурначев. Это следовало предполагать, сударыня. Иван Прокофьич — муж почтенный; он, можно сказать, в поте лица хлеб свой снискивал; он человеческое высокоумие в себе смирил и уподобился трудолюбивому муравью… Не всякий может над собой такую власть показать, Анна Петровна, потому что тут именно дух над плотью торжество свое проявил. Во всяком случае, моя дорогая, вы, я полагаю, были достаточно любознательны, чтобы осведомиться, в каких больше документах находится капитал Ивана Прокофьича? то есть в деньгах или в билетах? и если в билетах, то в «именных» или «неизвестных»?

Живоедова (в сторону). Точь-в-точь мой Станислав Фаддеич! (Громко.) Больше на неизвестного, Семен Семеныч! а есть малость и именных.

Фурначев. Это, сударыня, хорошо… (Шутливым тоном.) Так, по моему мнению, почтеннейшая наша Анна Петровна, смысл басни сей таков, что вы на первый случай одолжите нам слепочка с ключа или замка, которым «тяжелый сей сундук» замыкается.

Живоедова. Как же это, Семен Семеныч, слепочек? я что-то уж и не понимаю.

Фурначев. А вы возьмите, сударыня, вощечку помягче, да и того-с… (Показывает рукой.)

Живоедова (задумчиво). А ну, как он увидит?

Фурначев. Вы это, сударыня, уж под кроваткой сделайте: это вещь не мудрая — можно и в потемочках сделать.

Живоедова. Да мне чтой-то все боязно, Семен Семеныч: мое дело женское, непривычное… ну, как увидит-то он? Куда я тогда с слепочком-то поспела?

Фурначев. Увидеть он не может-с; надо не знать вещей естества, чтобы думать, чтоб он, находясь на кровати, мог видеть, что под кроватью делается… Человеческому зрению, сударыня, пределы положены; оно не может сквозь непрозрачные тела проникать.

Живоедова. Да ведь я, Семен Семеныч, женскую свою слабость произойти не могу… я вот, кажется, так и издрожусь вся, как этакое дело сделаю. А ну, как он в ту пору спросит: «Ты чего, мол, дрожишь, Аннушка, ты, мол, верно, меня обокрала?» Куда я тогда поспела! Я рада бы радостью, Семен Семеныч, да дело-то мое женское — вот что!

Фурначев (в сторону). Глупая баба! (Громко.) Если он и сделает вам такой вопрос, так вы можете сказать, что от натуги… такой ответ только развеселить его может, сударыня.