Губернские очерки

– Добро пожаловать, – говорит, – гости дорогие! добро пожаловать; давненько-таки нас посещать не изволили.

И сам, знаете, смеется, точно и взаправду ему смешно, а я уж вижу, что так бы, кажется, и перегрыз он горло, если б только власть его была. Да мне, впрочем, что! пожалуй, внутре-то у себя хоть как хочешь кипятись! Потому что там хочь и мыши у тебя на сердце скребут, а по наружности-то всё свою музыку пой!

– Ты Щелкоперов? – спрашиваю я, как мы вошли в горницу.

– Я, – говорит, – Щелкоперов. Да вы, верно, ваше благородие, в первый раз наши места осчастливили, что меня не признаете?

– Да, – говорю, – в первый раз; я, мол, губернский!

– Так-с; а не позволите ли поспрашать вашу милость, за каким, то есть, предметом в нашу сторону изволили пожаловать?

– А вот вели поначалу водки да закусить подать, а потом и будем толковать.

Выпил я и закусил. Хозяин, вижу, ходит весь нахмуренный, и уж больно ему, должно быть, невтерпеж приходится, потому что только и дела делает, что из горницы выходит и опять в горницу придет.

– А не до нас ли, – говорит, – ваше благородие, касательство иметь изволите?

– А что?

– Да так-с; если уж до нас, так нечем вам понапрасну себя беспокоить, не будет ли такая ваша милость, лучше зараз объявить, какое ваше на этот счет желание…

– Да желание мое будет большое, потому что и касательство у меня не малое.

– А как, например-с?

– Да хоша бы тебя в острог посадить.

Он смешался, даже помертвел весь и словно осина затрясся.

– Да, – говорит, – это точно касательство не малое… И документы, чай, у вашего благородия насчет этого есть?.. Вы меня, старика, не обессудьте, что я в эвтом деле сумнение имею: дело-то оно такое, что к нам словно очень уж близко подходит, да и Иван Демьяныч ничего нас о такой напасти не предуведомляли…

Я подал ему бумагу; он раза с три прочел ее.

– Больно уж мудрено что-то нонче пишут, – сказал он, кладя бумагу на стол, – слушали – ровно ничего не слушали, а приказали – ровно с колокольни слетели. Что ж это, ваше благородие, с нами такое будет?

– А вот поговорим, как бог по душе положит.

– Да об чем же ты следствие-то производить будешь? Ведь тут ничего не сказано.

– Это уж мое дело, – говорю к, – ты только сказывай, согласен ли ты в острог идти?

– Что ж, видно, уж господу богу так угодно; откупаться мне, воля ваша, нечем; почему как и денег брать откуда не знаем. Эта штука, надзор, самая хитрая – это точно! Платишь этта платишь – ин и впрямь от своих делов отставать приходится. А ты, ваше благородие, много ли получить желаешь?

– Да сот с пяток больше получить следует. Он почесался.

– Ну, уж штука! – говорит, – платим, кажется, и Ивану Демьянычу, платим и в стан; нет даже той собаки, которой бы платить не приходилось, – ну, и мало!

Говорит он это, а сам опять на бумагу смотрит, словно расстаться ему с нею жаль.

– Да что, – говорит, – разве у вас нонче другой советник, что надпись словно тут другая?

– Нет, – говорю, – советник тот же, да это указ-от не подлинный, а копия…

Только сказал я это, должно быть, неестественно, потому что он вдруг сомневаться начал.

– Как, – говорит, – копия! тут вот и скрепы все налицо, а нигде копии не значится.

Да и смотрит сам мне в глаза, а я сижу – чего уж! ни жив ни мертв.

– А ведь ты мошенник! – говорит.

Пал я тут на колени, просил простить: сказывал и про участь свою горькую; однако нет. Взяли они меня и с солдатом, да на тех же лошадях и отправили к Ивану Демьянычу".

ДОРОГА

(Вместо эпилога)

Я еду. Лошади быстро несутся по первому снегу; колокольчик почти не звенит, а словно жужжит от быстроты движения; сплошное облако серебристой пыли подымается от взбрасываемого лошадиными копытами снега, закрывая собою и сани, и пассажиров, и самых лошадей… Красивая картина! Да, это точно, что картина красива, однако не для путника, который имеет несчастие в ней фигюрировать. Эта снежная пыль, которая со стороны кажется серебристым облаком, влечет за собою большие неудобства. Во-первых, она слепит и режет путнику глаза; во-вторых, совершенно лишает его удовольствия открыть рот, что для многих составляет существенную потребность; в-третьих, вообще содержит человека в каком-то насильственном заключении, не дозволяя ему ни распахнуться, ни высморкать нос… Господи! да скоро ли же станция?

Еду я и думаю, что на этой станции у смотрителя жена, должно быть, хорошенькая. Почему я это думаю – не могу объяснить и сам, но что он женат и что жена у него хорошенькая, это так для меня несомненно, как будто бы я видел ее где-то своими глазами. А смотритель непременно должен быть почтенный старик, у которого жена не столько жена, сколько род дочери, взятой для украшения его одинокого существования…

– Гриша! ром у нас взят с собою? – восклицаю я, обуреваемый какою-то канальскою идеей.

– А когда же мы без рому ездим? – отвечает Гриша, огрызаясь от холода.

– И чай есть? – спрашиваю я Гришу не без тайного намерения побесить его; но он только жмется на облучке и не считает даже за нужное отвечать.

Между тем спускаются на землю сумерки, и сверху начинает падать снег. Снег этот тает на моем лице и образует водные потоки, которые самым неприятным образом ползут мне за галстук. Сверх того, с некоторого времени начинаются ухабы, которые окончательно расстраивают мой дорожный туалет.

– Стой! – кричу я ямщику и привстаю в санях, чтобы покрепче запахнуться, – отчего тут столько ухабов пошло?

– Да вот черти с хлебом в Богородско тянутся – всю дорогу с первопута исковеркали! – отвечает ямщик и, злобно грозя кнутом тянущемуся мимо нас обозу, прибавляет: – Счастлив ваш бог, шельмы вы экие, что барин остановиться велел: насыпал бы я вам в шею горячих!

Но я уже закутался; колокольчик опять звенит, лошади опять мчатся, кидая ногами целые глыбы снега… Господи! да скоро ли же станция?

"Отчего же, однако, он назвал их шельмами, – думаю я, – и чем они провинились перед ним, что хлеб в Богородское везут?" Вопрос этот сильно меня интересует, и я вообще нахожу, что ямщик поступил крайне неосновательно, обругав мужиков. "Почему же он обругал их? – спрашиваю я себя, – может быть, думает, что вот он в ямщики от начальства пожалован, так уж, стало быть, в некотором смысле чиновник, а если чиновник, то высший организм, а если высший организм, то имеет полное право отводить рукою все, что ему попадается на дороге: "Ступай, дескать, mon cher, ты в канаву; ты разве не видишь, mon cher, что тут в некотором смысле элефант едет". И так все это тихо, вежливым манером… Но скажите, однако ж, на милость, отчего мужик, простейший мужик, так легко претворяется в чиновника? Оттого ли, что чиновнику веселее жить на свете? Или оттого, что прежде сотворен был чиновник, а потом уже человек, и по этой причине самый инстинкт или, лучше сказать, естество заставляет человека тяготеть в чиновника?"

"That is the question!"[182] – сказал Гамлет, а Гамлет был отличный человек и не поладил с людьми потому только, что был слишком страстный сторонник правды… вот хоть бы как Перегоренский.[183] Хороший был человек Гамлет, а заколол же его Лаэрт! Так и тебя заколют, друг Перегоренский, и кто же заколет! тот самый злодей, которого ты называл рабом лукавым и прелюбодейным в просьбе, адресованной на имя его превосходительства, господина начальника губернии.

И опять-таки ведь это точно нельзя! нельзя, мой любезный, нельзя употреблять такие выражения! Скажи ты это помягче, выразись, так сказать, боком, ну, тогда дело другое! а то – злодей блудодейный! нельзя, братец, этого, нельзя!

И я сам чувствую, что лицо у меня принимает напряженно-убеждающее выражение, и даже руки расходятся врозь. И внезапно в уме моем проносится просьба, и так отчетливо, так ясно проносится!..

182

Вот в чем вопрос! (англ.)

183

См «Прошлые времена», рассказ третий, и «В остроге», посещение второе. (Прим Салтыкова-Щедрина.)