Губернские очерки

– Ну, а если не удастся накрыть? – спросил и. Маслобойников испугался и даже побледнел.

– Помилуй бог, ваше высокоблагородие, как же этому быть возможно?.. да у меня даже теперь поясница отнялась от одних ваших слов.

– А как же вы предполагаете распорядиться, если вам это дело удастся?

Маслобойников вздохнул и задумался.

– Придется по начальству представить, – сказал он угрюмо и опять задумался.

– Ведь они, ваше высокоблагородие, – продолжал он, – многих тысяч не пожалели бы, только чтоб это дело как ни на есть покрыть! а от начальства какую отраду, кроме огорченья, получишь, сами изволите знать! Да скрыть-то нельзя-с! потому что кто его знает? может, он и в другом месте попадется, так и тебя заодно уж оговорит, а наш брат полицейский тоже свинья не последняя: не размыслит того, что товарища на поруганье предавать не следует – ломит себе на бумагу асе, что ни сбрешут ему на допросе! ну, и не разделаешься с ним, пожалуй, в ту пору… Нет, видно, уж по начальству придется.

Сказав это, Маслобойников впал в какое-то меланхолически-сентиментальное настроение духа, глаза уставил в землю, руками начал «тужить» и все дальнейшее произносил тоненьким головным тенором:

– И добро бы доподлинно не служили! А то, кажется, какой еще службы желать! Намеднись его высокородие говорит: "Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да помни тоже, какова совесть есть!" Будто мы уж и «совести» не знаем-с! Сами, чай, изволите знать, про какую их высокородие «совесть» поминают-с! так мы завсегда по мере силы-возможности и себя наблюдали, да и начальников без призрения не оставляли… Однако сверх сил тяготы носить тоже невозможно-с.

На другой день вечером все было уже готово; недоставало только депутата, ратмана Половникова, который, заслышав о предстоящем депутатстве, с утра сбежал из дома и неизвестно куда скрылся.

Время, предшествующее началу следствия, самое тягостное для следователя. Если план следствия хорошо составлен, вопросы обдуманы, то нетерпение следователя растет, можно сказать, с каждою минутой. Все мыслящие силы его до такой степени поглощены предметом следствия, что самая малейшая помеха выводит его из себя и заставляет горячиться и делать тысячу промахов в то самое время, когда всего нужнее хладнокровие и расчет.

Я ходил по комнате и, признаюсь откровенно, неоднократно-таки посылал куда следует Половникова и всех этих депутатов, которые как будто для того только созданы, чтобы на каждом шагу создавать для следователя препятствия. Я вообще люблю дела делать беспрепятственно, потому что оно как-то ловче, прохладнее распоряжаться на просторе. Шум у дверей прервал мои размышления; я оглянулся и увидал полицейского солдата, который держал за веревочку человека с бородой, одетого в русский кафтан. У человека в руках была печать, которую он как-то ожесточенно мял пальцами.

– Привел, ваше благородие, – сказал полицейский.

– Что это за человек?

– Мещанин Половников, ваше благородие.

– Где ты пропадал? нет, ты скажи, где ты пропадал? – закричал я, вдруг почувствовав в сердце новый прилив гнева и нетерпения при виде этого господина, который своею медленностию мог порвать всю нить соображений, обуревавших мою голову.

Половников мялся на одном месте и продолжал вертеть печать в руках.

– На чердаке, за старым хламом спрятавшись нашли, ваше благородие! пытали мы с ним маяться-то, – продолжал солдат.

– Ваше благородие… ваше превосходительство… ваше сиятельство!.. помилуйте, сударь, не погубите!

Говоря это, Половников то и дело протягивал руку с печатью и потом снова ее отдергивал.

– Секлетарь-с, ваше благородие… они против меня злобу питают… потому как я человек бедный-с и поклониться мне нечем-с… по той причине я и обчеством выбран, что в недоимщиках был: семья оченно уж угнетает, так обчество и присудило: по крайности, мол, он хоть службу отбудет…

– Так что ж секретарь-то?

– Да вот все наряжает-с; а у меня, ваше благородие, семья есть, тоже работишка-с, ложечки ковыряю, а он все наряжает: я, говорит, тебя в разоренье произведу… Господи! что ж это такое с нам будет!

– Что ж у тебя в руках-то?

– Да тамга, ваше благородие, тамга: неученый ведь я, сударь, так вот и прикладываю, где господа укажут.

– Посмотри, пришла ли Кузьмовна? – сказал я полицейскому.

– Ваше благородие! – обратился ко мне Половников, когда полицейский вышел, – другие господа бывают добрые…

– А что?

– Да вот, кабы была ваша милость меня отпустить, так я бы, заместо себя, тамгу-то свою здесь оставил.

– А вот посмотрим, как Кузьмовна скажет.

В это время вошла Мавра Кузьмовна. Она не обнаруживала ни в лице, ни в фигуре своей ни малейшего признака смущения. Напротив того, очень спокойно перекрестилась старинным обычаем и поклонилась мне как-то сухо и чванно, а на Половникова не обратила даже ни малейшего внимания, хотя он несколько раз сряду поклонился ей.

– Вот ратман-то просит, чтоб я отпустил его, – сказал я.

– Что ж, сударь, это ваше уж дело; коли без свидетелей спрашивать хотите, так отчего же и не отпустить, – отвечала Мавра Кузьмовна, – а, кажется, в законе этого не написано, чтоб без свидетелей спрашивать.

– Ну, нечего делать; садись, Половников.

– Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, – взмолился Половников, – что ж, значит, я перед господином чиновником могу?.. если бы я теперича сказать что-нибудь от себя возможность имел, так и то, значит, меня бы в шею отселе вытолкали, потому как мое дело молчать, а не говорить… рассудите же вы, матушка, за что ж я, не будучи, можно сказать, вашему делу причинен, из-за него свою жизнь терять должон… ведь я, все одно, тамгу свою господину чиновнику оставлю.

– Как знать-то: может, его благородию и притязание заблагорассудится объявить, – сказала Мавра Кузьмовна, насильственно улыбаясь, – а впрочем, мы люди подчиненные!

– Да ведь я с тобой просто, по душе поговорить желаю, – сказал я.

– А что ж, сударь, и по душе говорить будем, все лишний человек не помеха… Да и что ему сделается – не сахарный!

– Помилосердуйте, матушка!

Но Мавра Кузьмовна, по какому-то капризу, осталась непреклонною и только улыбалась "а мольбы Половникова, хотя ей очень хорошо было известно, что печать Половникова имела здесь точно то же значение, как сам он.

– Так-то вот, ваше благородие, едма нас едят эти шельмы! – сказал Половников, злобно запахивая свой азям, – целую зиму, почитай, чиновники из городу не выезжали, все по ихней милости!.. анафемы! – прибавил он, огрызаясь в ту сторону, где стояла Мавра Кузьмовна, – ну, да ладно же!

– Так ты думаешь, что прежде вам лучше житье было? – спросил я Мавру Кузьмовну, когда заметил, что она достаточно обручнела.

Кузьмовна сидела передо мной, несколько наклонившись, и рассказывала тихим, но внятным голосом, размахивая нередко одною рукой, между тем как другою комкала носовой платок.

– Когда же сравнить можно! да ты послушай, сударь, в моей одной обители что девок было, и всё от богатых отцов, редконькая так-то с улицы придет. Всякая, значит, и с собой по возможности принесет, да и по времени тоже присылают. Ну, и все эти деньги старшим матерям шли… так как же сравнивать-то можно! Теперь мы что? вдовы беззащитные; живем где ночь, где день; кабы старых крох не было, так и пропитаться-то бы не знаю чем. Купцы-то, бывало, с ярмонки в скиты приедут, так ровно разахаются, как оно благочинно у нас там было, – ну, тоже всякий по силе-возможности и жертву приносил; а нынче в нашу сторону не по что и ездить; разве другой на «святые» места поглядеть полюбопытствует, прослезится, да и уедет… так-то, сударь.

– И ученые девки бывали?

– Как же, сударь, по-церковному-то все уж умели, а были и такие начетчицы, что послушать, бывало, любо; я вот и сама смолоду-то куда востра на грамоту была… Господа тоже большие к нам в скиты посмотреть на наш обиход езживали.