Благонамеренные речи

– Мы, Марья Петровна, сами соберемся да выпишем – тогда им и не дадим! – не преминул слюбезничать Филофей Павлыч.

– И точно, что не дадим! Вот будете просить, а мы не дадим!

Словом сказать, я вдруг очутился в перекрестном огне любезностей. Всякий стремился что-нибудь приятное мне сказать, чем-нибудь меня ублажить. Так что если б я решился быть, и с своей стороны, «по-родственному», то есть не «вмешивался» бы, не «фыркал», то, наверное, я бы тут как сыр в масле катался.

– А я, знаете ли, маменька, что придумала! – молвила вдруг Нонночка, – вы бы теперь за Головлятами послали, а после обеда они приедут, мы и потанцевали бы.

– А дамы-то где?

– Можно за сестрицами Корочкиными послать; три сестрицы Корочкины, да я – вот дамы; Поль, двое Головлят, дядя – и кавалеры налицо.

– Нет, на меня не рассчитывай. Во-первых, мне в Чемезово нужно, а во-вторых, я с детства не танцевал.

– Так папа за кавалера будет.

– С удовольствием-с. Только зачем же до послеобеда ждать? Это сейчас можно, благо лошади запряжены, четыре версты туда, да четыре версты назад – мигом оборотят. Вот Павел Федорыч – съездите, сударь! И вы – молодой человек, и господа Головлевы – молодые люди… тут же и познакомитесь! Что ж, в самом деле, неужто уж и повеселиться нельзя!

– Съезди, Поль… душка! Ах, маменька! как будет весело! Весело, весело, весело! – кричала она, хлопая в ладоши и подпрыгивая так, что пол слегка вздрагивал и стеклышки гремели в люстре, висевшей посреди потолка.

Павел Федорыч уехал, а мы перешли в гостиную. Филофей Павлыч почти толкнул меня на диван ("вы, братец, – старший в семействе; по христианскому обычаю, вам следовало бы под образами сидеть, а так как у нас, по легкомыслию нашему, в парадных комнатах образов не полагается – ну, так хоть на диван попокойнее поместитесь!" – сказал он при этом, крепко сжимая мне руку), а сам сел на кресло подле меня. Сбоку, около стола, поместились маменька с дочкой, и я слышал, как Машенька шепнула: "Займи дядю-то!"

– Итак, вы в наши Палестины пожаловали? – начал Филофей Павлыч, любезно пригибая голову по направлению ко мне.

– Надобность есть, Филофей Павлыч.

– И надобность даже! вот как приятно!

Он опять взял мою руку, подержал ее в обеих своих и взглянул на меня такими елейными глазами, что я так и ждал: вот-вот он меня сейчас соборовать начнет.

– Из Петербурга чего нет ли? – спросила между тем Маша Нонночку.

– Ничего еще… такая досада! Наш прокурор пишет, что министр за границей, так ждут его возвращения, чтоб о Поле доложить. А впрочем, обещает.

– Павел Федорыч шайку подмётчиков в наших местах накрыл, – объяснил мне Филофей Павлыч, – организация целая… так вот награды себе ждет.

– Представьте, дядя, бог знает что хотели тут натворить! – прибавила Нонночка. – Поль пять человек в острог засадил!

– Да-с, собирались-таки, собирались-с! Дьячка от Спаса Милостивого сынок, да учителишка тут у Троицы есть, да господин Анпетов. Из Петербурга, говорят, лозунг у них был!

– Что ж они делали?

– Да охуждали-с. Промежду себя, конечно, ну, и при свидетелях случалось. А по нашему месту, знаете, охуждать еще не полагается! Вот за границей – там, сказывают, это можно; там даже министрами за охужденья-то делают!

– И такую кутерьму они натворили! – вступилась Машенька, – все было у нас тихо да смирно, а тут вдруг… пошли это спросы да допросы – весь околоток запутали! Даже мужиков от работы отбили – страх, что тут было.

– И всё Павел Федорыч раскрыл?

– Да, всё он, голубчик. Хочется у начальства на хорошее замечание попасть – ну, и старается! Много Нонночка от них, от негодяев, слез приняла.

– Еще бы! Ночь, спать хочется, а у Поля допросы идут!

– И какая, братец, умора была! Дьячков-то сын вдруг исчез! Ищут-ищут – сгинул да пропал, и все тут! А он – что ж бы ты думал! – не будь прост, да в грядах на огороде и спрятался. Так в бороздочке между двух гряд и нашли!

– Да… это… уморительно!

– Умора-то умора, а между прочим, и перепугались все. Так перепугались! так перепугались! Сперва-то с одного началось, а потом шире да глубже, глубже да шире… Всякий думает, что и его притянут! Иной и не виноват, да неверно нынче очень! Очень нынче неверно, ах, как неверно! Куда ступить, в какую сторону идти – никто этого нынче не знает!

– Выходит, стало быть, что оно и уморительно, да и не весело?

– Вы здесь, дядя, в одну неделю соскучитесь, – как-то некстати молвила Нонночка, – у нас даже и соседей настоящих нет. Прежде, говорят, очень весело в здешней стороне бывало: по три дня помещики друг у друга гащивали, танцевали, в фанты играли, свои оркестры у многих были. А нынче хорошие-то или повымерли, или в разные стороны разъехались – все эта эмансипация наделала! Только и остались, что сестрицы Корочкины, да вот мы, да еще старый Головель года с четыре поселился. А вы, маменька, не слыхали, как наши «сестрицы» себе женихов заманивают? У них на селе один офицер из нашего полка квартировал, так он рассказывал. Встанут утром, да и пойдут все три в Воплю купаться – прямо против его квартиры. И уж выделывают они штуки в воде, выделывают! А он стоит у окна да в бинокль смотрит!

– А ему, коли он благородный человек, отвернуться бы следовало или мать бы предупредить! – сентенциозно заметила Машенька.

– Есть радость жаловаться! Мать-то, может, сама и учила… Да и ему… какой ему резон себя представленья лишать? Дядя! вы у нас долго пробудете?

– Нет; сегодня в Чемезово еду, а завтра чем свет – в дорогу, в Петербург.

– В городе бы у нас побывали; на будущей неделе у головы бал – головиха именинница. У нас, дядя, в городе весело: драгуны стоят, танцевальные вечера в клубе по воскресеньям бывают. Вот в К. – там пехота стоит, ну и скучно, даже клуб жалкий какой-то. На днях в наш город нового землемера прислали – так танцует! так танцует! Даже из драгун никто с ним сравняться не может! Словом сказать, у всех пальму первенства отбил!

– Ах ты, танцевальщица! и сегодня вот танцы затеяла, а подумала ли, кто музыку-то вам играть будет!

– Вы, маменька. Фортепьяно-то у нас не очень ведь расстроено?

– Не знаю; с тех пор, как ты уехала, не раскрывали. Да что же я вам играть-то буду? Как молода была – ну, действительно… даже варьяции игрывала, а теперь… Разве вот "Ah, mein lieber Augustin!"[428] вспомню, да и то навряд!

– Вспомните, вспомните… как-нибудь… А вы, дядя, отчего не танцуете?

– Склонности, друг мой, не имею.

– А вы принудьте себя. Не всё склонность, надо и другим удовольствие сделать. Вот папенька: ему только слово сказали – он и готов, а вы… фи, какой вы недобрый! Может быть, вы любите, чтобы вас упрашивали?

– Нет, уж сделай милость, уволь!

– Дядя! душка! хотите, я на колени перед вами встану?

– Коли охота есть на коленях стоять – становись!

– Фи, недобрый какой! а еще либералом считается! Дяденька! ведь вы либерал – ха-ха! Меня намеднись предводитель спрашивал: "Что это ваш дяденька-либерал как будто хвост поджал?.." в рифму, ха-ха!

В таком характере длился разговор в продолжение целого часа, то есть до тех пор, когда, наконец, явился Павел Федорыч с обоими Головлятами. Действительно, один был черненький, другой беленький. Оба шаркнули ножкой, подошли к Машеньке к ручке, а Нонночке и Филофею Павлычу руку пожали.

– Внучки Арины Петровны – чай, помнишь, братец! – отрекомендовала их мне Машенька. – Приятельница мне была, а во многих случаях даже учительница. А христианка какая… даже кончина ее… ну, самая христианская была! Пришла в праздник от обедни, чайку покушала, легла отдохнуть – так мертвенькую в постели и нашли!

На несколько минут все вдруг смолкли. Машенька вздыхала, Нонночка улыбалась и обменивалась с молодыми Головлевыми взглядами, которые очень смешили их.

– Поль! а скоро старый Головель своих Головлят с тобой отпустил? – первая прервала молчание Нонночка.

428

«Ах, мой милый Августин!» (нем.)