Шалинский рейд

Я положил Арчи и прохрипел:

– Перевяжите его.

Санитар посмотрел на меня и покачал головой. Тут же отвернулся и принялся за другого раненого. Я тронул его за плечо. Он обернулся. Я стащил маску с головы Арчи. Парень посмотрел.

– Это Дениев?

– Перевяжите его – снова прохрипел я.

– Тамерлан, его не надо перевязывать. Он уже мертв. Вынеси его отсюда, здесь живые. Мертвых складывают во дворе, у стены школы.

Я встал на колени перед телом. Расстегнул одежду. И только тогда увидел, что грудь Арчи раздавлена, ребра переломаны и вонзились в легкие. Словно огромный булыжник, метеорит, летящий с космической скоростью, врезался в него. Молча я снова взял его на руки и вынес из котельной на свет.

Десятки мертвых тел уже лежали рядком у стены. Тело Арчи я положил с краю. Провел ладонью по его лицу и прикрыл веки. Я постоял перед ним на коленях, может, пару минут. Потом снял с себя куртку и укрыл.

Встал, и, пошатываясь, пошел к командному пункту.

Я больше не видел Арчи.

Мы не хоронили погибших. Это сделали местные добровольцы из похоронной команды при мечети.

В той куртке, во внутреннем кармане, остался мой паспорт.

У командного пункта Шалинского истребительного батальона, у кабинета директора Шалинской средней школы № 8, у моего командного пункта, стоял Лечи Магомадов, мой двоюродный дядя, начальник штаба отряда Арсаева, полковник, позывной Сокол, конспиративная кличка “Профессор”, стоял, с АК на ремне, с рацией на поясе, в окружении четырех бойцов в камуфляже, стоял, просто стоял и держал в руках свою голову, сжимая в руках свою голову, как будто это не голова, а арбуз, как будто голова спелая, сейчас лопнет и брызнет розовым соком и мякотью.

Меня переклинило. К Лечи я подошел молча, быстрым шагом, схватил его за куртку на груди и со всей силы тряхнул. Бойцы дернулись, но Лечи остановил их жестом. И посмотрел мне в глаза.

Я открыл рот. Наверное, я хотел что-то сказать. Но не сказал. Так и застыл, с открытым ртом, хватая воздух, как рыба, выброшенная на песок. И говорить начал Лечи.

– Тамерлан, русские взорвали ракету…

И тогда я закричал.

– Русские??? Русские??! Русские?!! Это мы, мы, это мы! Мы во всем виноваты!!! Зачем??? Зачем мы зашли??? Мы знали, мы знали, что так будет!!! Это из-за нас, все из-за нас, всех убили, всех, всех, всех, убили!!!

Лечи притянул меня к себе резким движением, обнял.

– Мы не знали, Тамерлан. Мы не знали…

И тогда начался штурм. Отчаяние сменилось злостью и жаждой мести. Я собрал всех снайперов и гранатометчиков батальона, мы подошли к комендатуре и начали яростный обстрел. Федералы отчаянно сопротивлялись. Они понимали, что теперь – после ракетного удара – их не выпустят из комендатуры живыми. Их не выпустят из Шали, как обещали раньше. Если они сдадутся в плен, их будут убивать. Их будут убивать медленно. Долго.

У комендатуры не было шансов выстоять. Вторую ракету они вызвать не могли – теперь большая часть нашего отряда находилась в непосредственной близости от здания ВОВД. Боеприпасов было мало. Помощь к ним так и не выдвинулась.

Но вскоре мы были вынуждены сами прекратить штурм.

Село подверглось массированному обстрелу из САУ, которых снова корректировали из комендатуры. И били не только САУ. САУ накрыли центр. А село по квадратам перепахивали из минометов.

Гражданские едва успели разобрать тяжело раненных по домам рядом с центром. И эти дома были накрыты снарядами и минами.

Мы отступили от комендатуры.

Отряд рассредоточился в разных частях села.

Если бы мы взяли комендатуру, нас разбомбили бы прямо в ней, вместе с пленными русскими. И если бы не взяли, если бы мы продолжали основными силами штурмовать ВОВД, русские могли накрыть этот квадрат, уничтожить и наших, и своих. После ракетного удара по митингу мы понимали, что русские, если надо, сбросят и атомную бомбу. Огонь на себя. ВОВД был готов вызвать огонь на себя. Но и без их согласия комендатуру уничтожили бы вместе с нами, если бы мы продолжали штурм. Но, понимая, что собираемся сделать с ними мы, они вызывали огонь на себя. Это была бы легкая смерть.

На этот раз никто не умрет. Никто из федералов.

Мы отступили.

Но мы не только отступили от комендатуры. Было принято решение покинуть Шали. Арсаев передал командирам подразделений приказ выходить из села.

Задача рейда на Шали была выполнена?

И да, и нет.

Мы отвлекли на себя внимание российских военных штабов. Но не оттянули на себя значительные силы от Грозного. Российские генералы предпочли бесконтактный бой: артиллерийские, минометные обстрелы, ракетный удар.

Продолжать операцию не имело никакого смысла. Понятно, что полки русских не выйдут в чисто поле биться с нами. Нас будут уничтожать дистанционно, вместе со случайными заложниками – местными жителями.

Мы выходили не все сразу. В день ракетного удара, после неудачного штурма комендатуры, основные силы Арсаева вышли в сторону гор. Несколько групп остались в селе. Прикрывали отход, контролировали дороги. Мой батальон остался. То, что осталось от моего батальона.

Шестьдесят семь бойцов вместе со мной – столько нас было до ракетного удара. Во время взрыва погибло девять человек, одиннадцать было тяжело ранено. Во время штурма комендатуры и обстрела САУ мы потеряли еще трех убитыми и пять ранеными. Раненых мы оставили. Мы не могли брать их с собой. Мы надеялись, что федералы не станут всех раненых записывать в боевики, в тот день ранения получили сотни гражданских лиц.

Всего убитыми и ранеными мы потеряли двадцать восемь бойцов. То есть, под моим началом должно было оставаться тридцать восемь, я – тридцать девятый.

Но у командного пункта собралось двадцать семь, всего двадцать семь, это вместе со мной. Дюжина апостолов разбежалась по домам. Что мне было делать, веревками их к себе привязывать? Обидно было, что дезертиры не возвращали оружие и боеприпасы. А нам боеприпасы тоже были нужны, не только русским. Да и глупо: федералы найдут в доме хоть один патрон и – привет, фильтрационный лагерь, прощай жизнь.

Еще два дня мы оставались в Шали. Мы следили за дорогой на Атаги. Наш КП был по-прежнему в школе.

Когда в село наконец зашли федералы, мы приняли бой. Здесь, в школе.

Две БМП подошли со стороны центральной площади. И около полусотни автоматчиков. Школу взяли в полукольцо. Нас не блокировали, нас выдавливали. Мы вполне могли уйти.

Но мы не ушли.

Не так быстро.

Сначала с крыши заработали по автоматчикам снайперы Ибрагима. Потом со второго этажа, из окна кабинета завуча-организатора, ударил тяжелый пулемет Мовлади. Стрелки Юнуса били очередями по залегшим федералам из окон первого этажа.

БМП федералов успели отойти из зоны досягаемости наших гранатометов. И открыли огонь из пушек. После нескольких выстрелов у школы не осталось крыши. Люди Ибрагима погибли все. Прямое попадание в окно, из которого бил пулемет, не оставило шансов выжить для пулеметчика. Огнем из автоматов и подствольных гранатометов была выбита половина бойцов Юнуса. Бой за школу шел всего двадцать минут. Я понял, что в живых нас осталось не больше десяти человек.

Я лежал на полу у окна на первом этаже школы. Рядом со мной лежал Адам. Время от времени я поднимался и давал очередь в сторону противника. Адам не поднимался. В его голове было две лишние дырки: аккуратное входное отверстие от пули во лбу, выходное отверстие на затылке – рваное, выбиты куски черепа. Легкая смерть. Я поднял глаза на крышу дома по соседству со школой. В этом доме когда-то жила моя одноклассница. Да, на третьем этаже, под самой крышей… теперь на крыше, видимо, был российский снайпер.

Вжавшись в угол, я снял рацию с пояса:

– Говорит Нестор. Все, кто меня слышит: пожарный выход, через спортплощадку, направо от хлебозавода, во дворы, поодиночке.