Страница 7 из 11
Речь эта, видно, нравилась девчатам. Смеялись, хлопали в ладоши. А лейтенант вдруг посерьезнел, подтянулся и поведал все, что полагалось о воинском долге и дисциплине. Девчата попритихли…
До станции добирались кто как мог. Катя шла пешком. В одной деревне ее остановил старик татарин в длинной овечьей шубе, с реденькой бородкой клинышком. Взял за руку, привел в дом. Внутри было бедно, на скамье сидела пожилая татарка с ребенком на руках. Старик сказал что-то, и женщина положила перед Катей на стол пять вареных картошек. Две Катя тут же съела, остальные спрятала про запас. Поблагодарила добрых людей, старик проводил ее, поклонился. «Вот ведь, — думала Катя, шагая по скользкой глинистой обочине, — и хорошие люди есть. Только война мешает людям быть хорошими. Ожесточились, больше о себе думают. Еще бы. Трудно… А вот старик хороший какой. Несмотря на войну. Я ведь ничего не просила, сам понял, что голодная».
На станции лейтенант объявил, что поезд придется брать с ходу, потому что стоит он всего одну минуту и вагоны открывать не будут. А тех, кто не сядет, командир засчитает дезертирами. Так и запишет. Катя очень боялась, что не сумеет сесть на ходу, но все получилось как-то само. Поезд подошел, все девчата бросились на подножки, забарабанили кулаками в двери, а Катю чья-то рука втянула на сцепление между вагонами. Там уже примостились две девушки. Поезд тронулся, сцепление заходило под ногами. Но скоро дверь отворилась, и девчат позвали в вагон. Солдаты, которые сидели в тамбуре, охотно потеснились, Катя уселась на чьем-то вещмешке… Ехали долго, Катю укачало, и, усталая, она крепко заснула. После, когда сошли на станции Юдино, никак вспомнить не могла, сколько же времени ехали и о чем шел разговор. Солдаты курили, какой-то бывалый рассказывал о фронте, за стенкой, в вагоне, слышно было, пиликала гармошка…
Их поселили на время в огромном бараке. Для спанья навалили у стенок сена, девушки побросали на сено свои пожитки и этим как бы закрепили за собой спальные места… И побежали дни. Ждали, когда подтянутся другие такие же команды, чтобы двинуться вместе. А пока что все были заняты на земляных работах. Предстояло вырыть котлованы для складов и для овощехранилища. Распорядок дня был простой. В пять — побудка, в час обед, в восемь отдых и сон. Остальное время работали. По утрам ворота барака распахивались настежь, все повзводно выходили на работу. Обмундирование пока не выдавалось, работали кто в чем. У Кати на ногах были толстые шерстяные носки и галоши, обычная местная обувка. И галоши эти в первый же день порвались, стоило только на заступ как следует нажать. А почва глинистая, холодная, липкая, сверху припорошенная ранним снежком. Кое-кто из девушек работал босиком, обувь берегли. Попробовала и Катя. Ничего. Только ноги краснеют от холода, на каждой — глины по пуду и потом очень трудно их отмывать под краном колонки. Босиком копать неудобно, всю подошву изранишь о заступ. Тогда она взялась перетаскивать на носилках землю. В паре с ней работала двадцатидвухлетняя Рахия, небольшая, крепкая, со смуглым раскосым лицом, рот упрямо сжат, маленький, пухлый. Рахия умела работать. Она работала так, что не чувствовала никакой стужи. Стеганку свою она оставляла в бараке и весь день бегала в кофточке с короткими рукавами. Округлыми, сильными руками крепко держала широченные носилки, шагала ходко, не замедляя и не прибавляя шага. Когда нагружали носилки, Рахия сердито требовала: «Еще, еще!» — и сама подкидывала пару-другую лопат. Однажды Катя не смогла поднять перегруженные носилки: было с верхом. Да и поклажа-то какая — громоздкие комья мокрой глины. Рахия разозлилась, бросила носилки.
— Мне стыдно так мало таскать! Мало — не буду! Айда! Пошли!
Пришлось собраться с силами, поспевать за прыткой Рахией. Это было нелегко. На ладонях давно уже вспухли багровые волдыри. Работа кипела, девушки старались на совесть. Каждой хотелось поскорее надеть гимнастерку с погонами, сапожки и в таком наряде отправиться на фронт. О фронте говорили как о чем-то праздничном, ярком. Тем более, что врага уже били на всех направлениях, кому же не хочется принять участие в наступлении, своими глазами увидеть победу?!
А погода совсем испортилась, задул пронзительный степной ветер, лил, хлобыстал дождь вперемешку со снегом, не переставая. Даже часовой, поставленный, видно, для порядка на пригорке посреди котлована, и тот поднимал воротник шинели. Так и расхаживал туда-сюда: руки в карманы, нос — в воротник, а за плечами винтовка. Потом часового сменяли, после обеда заступал другой, а девушки все работали… После ужина, кто не спал, собирались где-нибудь в уголке, сгребали сено, чтобы помягче, беседовали потихоньку, пели русские, татарские, украинские песни. Иногда звучало сразу несколько песен, запевали в разных углах. Чаще всего собирались вокруг Дуси, командира отделения. Рослая, скуластая дивчина, веснушчатая, лет двадцати пяти. На белесых кудрях выцветшая пилотка. Гимнастерка тоже ношеная. Сапоги, короткая юбка, крепкие коленки. Дуся уже побывала на фронте, на нее смотрели как на героя. Всем хотелось расспросить поподробнее про фронтовые порядки, узнать, когда выдадут обмундирование и за что какие дают ордена. Только много ли узнаешь от Дуси? Оказывается, она ездила домой… родить. И нисколько не стеснялась этого, наоборот, рассказывала всем и каждой.
— Девке пустой нельзя ходить, — хрипло говорила она. — Девке рожать надо. Домой прискакала, родила, хлопчика матке на руки бросила — и на фронт! Ать, два, шагом марш!
— Бессовестная, — смеялись девушки.
— А чего же? — Дуся резким движением заправляла белесую прядь за ухо. — Война, так и рожать не надо? Во-она как! Кто-то за них рожать будет. Дяденька будет рожать. У меня вон двое хлопцев растет, а сама на фронте. Во как.
Речи эти просто в ярость привели Рахию. Вскочила, руками замахала, даже плюнула.
— Молчи! Шайтан! Бессовестная! Сама роди! А других не срами. Тьфу!
Собрала губы в маленький пухлый бутон, тряхнула густой челкой, убежала. Вокруг зашумели, заругали Дусю. Одни возмущались, другие смеялись до упаду. Дуся обвела всех светлыми прищуренными глазами и неожиданно гаркнула так по-командирски, что все притихли:
— Молчать! Встать! Смир-р-р-но!
Девушки встали и разбрелись по своим местам. Хоть и не большое начальство Дуся, а все-таки командир… На следующий день прибыла еще партия девчат. В бараке стало теснее. Лежали теперь чуть ли не вплотную. Посреди барака громоздились впритык два железнодорожных контейнера, Катя и предложила Рахие перебраться туда ночевать. Лестница валялась рядом. Притащили сена, постелили наверху, устроились. Ну и вид же сверху! Несколько сотен девчат, кто в чем: шубейки, ватники, платки, лыжные шаровары. Лежат, сидят, прислонившись к стене, иные, из дальних татарских сел, все время жуют. Приехали сюда с тяжеленными мешками всякой еды, не пропадать же добру, вот и жуют. Кто с мешком, а кто и с двумя: два раздутых «сидора» наперевес. Зато сейчас им благодать, потому что с кормежкой тут плоховато… Это, конечно, временно. Вот выдадут форму, зачислят на солдатское довольствие, тогда начнется совсем другая жизнь. А пока работали. Теперь Катя не чувствовала ни холода, ни тяжести носилок с грунтом. Запросто управлялась с нескладной деревянной тачкой, а два удобных, самых легких заступа они с Рахией пометили и стали припрятывать для себя. Галоши изорвались вконец, пришлось перевязывать их веревочкой. Мимо целый день шли составы, мелькали платформы с зачехленными орудиями, солдаты, завидев девчат, целой оравой свешивались из вагонных дверей, кричали что-то, махали руками.
Наконец подошла и их очередь… С утра три отделения отправились мыть вагоны, в которых будущие санитарки поедут на фронт. А остальных погнали на медицинскую комиссию.
По свежему раннему снежку потянулась длинная вереница девушек. Была тишина, зимнее небо розовело. Издали посвистывал паровозик-кукушка, да под стоптанными сапогами, башмаками и галошами хрустел снег.