Страница 10 из 11
Дождь за окном разошелся вовсю. Теперь это была уже не та легкая, влажная пыль, что оседала невесомо на землю, это была густая, жесткая щетка дождя.
«А что главнее для человека, — продолжала размышлять она, — любовь или эти самые заботы? Заботы, наверное…» Катя вздохнула. Она давно уже устала от разных забот. «Ну, хорошо. Человека создал труд, это мы знаем. А стал бы человек трудиться без любви? Конечно, нет. Ага! Значит, любовь — на первом месте…» Катя посмеялась немного над своими догадками — вот чудачка, спать надо, благо дождь, — перевернулась на другой бок, угрелась… «Тем более, что любви у меня все равно никакой нет, а есть одни только заботы…» На самом-то деле знала она, что любовь была и есть, и она все время чувствовала в себе эту любовь. Только старалась не вспоминать и не думать о том. Все равно, любовь — в ней. «На всю жизнь, так ведь он сказал тогда? Пусть так и будет…» Кате стало жарко. Откинула одеяло, села… «Заботы любви! Значит, любовь — тоже бремя». Она ясно поняла вдруг, что сама, сама несет это тревожное, сладкое бремя любви. А он? А Глебов? Где он сейчас? Жив ли?.. Если жив, может быть, думает о ней то же самое. Или все-таки — нет? Забыл все начисто?
Дождь зашумел еще яростней, в оконце залетели холодные брызги… Катя рассмеялась, вскочила с постели, распахнула настежь дверь. «Дождь! А где же соловьи? Ага, попрятались… А я-то? Размечталась, и неизвестно о чем. Нет, просто ненормальная, вот и все!»
Эта весна подкралась как-то незаметно. Все было холодно, все дождило, да и не до погоды — работы невпроворот. А как-то раз вышли женщины из темного коровника, зажмурились; солнышко! А трава на лугу молодая, светлая, и над ней — неба синий разлив. Из лесу потянуло сосной, порослью хвойной, талым запахом подснежников. А самих-то подснежников Катя так и не видела — некогда было в лес ходить. Зато ландыши снова на столе засияли. Соседский Гришутка целую корзину ландышей набрал, и Катя взяла у него пучок, поставила в кринку с водой. Лето началось жаркое, а в бане — полутьма и запах ландышей. Хорошо отдыхать после работы…
Вечерами часто спускалась она к реке, подолгу задерживалась на мосту. А за мостом — кладбище, то самое, куда за светляками в детстве бегали. Вспомнилась та ночь, запах кувшинок, зеленые огоньки светляков… Интересно, а водились в эти годы здесь светляки или нет? Неужели водились? Как-то непохоже. Война и светляки… Пыльные, вонючие, грохочущие гусеницы танков немецких и… светляки. Хорошо бы пойти проведать их: светятся ли?
По вечерам Катя купалась в реке. И вот только теперь, когда стала возвращаться она с промытыми речной водой влажными волосами, только теперь по-настоящему ощутила дом, свой, родной, его обжитость, воспоминания детства… Так было и раньше — влажные волосы, знакомая, вся в ромашках и подорожнике, тропка, и над старыми тополями — ранний, легонький месяц.
Как-то раз съездила в город, попыталась разыскать Веру. Оказывается, вся их улица сгорела, и уже там начали строить новый дом. Зашла и в школу. Ученики все были незнакомые. Вера Козлова в списках не числилась. «Где-нибудь в эвакуации застряла, — решила Катя. — Надо будет еще наведаться, людей порасспросить…»
Лето катилось быстро. Казалось, недавно только отсеялись — а уж хлеба стояли по пояс. Вот и сенокос отошел, радовались, что убрались за погоду, что руки развязаны. Настала огородная пора, жаркое время прополки… Однажды вызвали Катю в правление колхоза. Председатель расспросил, как училась, сколько классов окончила. Узнав, что девять, обрадовался:
— Будешь заниматься с малышней. У нас малышня бегает неорганизованная. Осенью пусть идут в первый класс.
— Да ведь у меня нет специального образования!
— Ничего, потом подучишься. А пока образованней тебя никого у нас нет. Ближайшая школа в семнадцати километрах. Так что сама понимаешь.
— Да, но как же я…
— Да не робей, малышня ведь! Малолетки! Займешь место матери. Кому же, кроме тебя. А потом и подучишься на заочном. Я уже все уладил в районо…
Пришлось согласиться. Теперь после работы в поле она сразу же усаживалась за книги, читала, составляла планы занятий. Многое пришлось вспомнить. И как мать входила в класс, как разговаривала с детьми, какие пособия мастерила при помощи клея и ножниц… Учеников записали немного: первоклассников всего девять человек, второклассников — шесть, третьих и четвертых с десяток наберется. Вот и все Катины ученики!.. Сильно беспокоилась Катя, что роно не обеспечит к первому сентября учебниками и тетрадями. То и дело приходилось бегать в город, уж и дорогу-то выучила всю наизусть. Но там все же не подвели, в срок отпустили учебные пособия для школы.
Теплым августовским вечером возвращалась она в Тополевку на подводе, груженной школьным имуществом. Лошадь плелась, лениво погружая копыта в мягкую дорожную пыль. Савельевна, сторожиха школьная, не торопила, жалела скотину.
— Чего гнать-то. Не почту, чай, везем… Да и письма тоже разные бывают. Которые и не к спеху. Охо-хо… Иное, проклятое, пускай бы полежало себе где-нибудь. Так нет, горе к людям шибче сокола летит, черной тучею застит. Никуда от него не денешься.
Катя молчала. Вечер был такой, что о горе да о войне как-то не думалось. В траве беспечно трещали кузнечики, телега мирно поскрипывала, слегка погромыхивала на выбоинах. Солнце уже спряталось за лес, малиновый край неба вылинял, стал быстро темнеть. И вот уже показались первые звезды.
Неожиданно над лесом полыхнуло. Еще и еще раз. Будто кто-то, балуясь, нажимал на спусковой крючок. Только бесшумно.
— Зарницы, — сказала Катя.
— Зарницы, — кивнула Савельевна. — Это к хлебу. К урожаю богатому. Ишь разыгрались, звонкие.
— А зарницы бывают и весной, в самом начале лета. Я как-то видела…
— Бывают. — Савельевна пошевелила вожжами, чмокнула. Лошадь чуть ускорила ход. — Да то шальные, незрелые. А эти вот — настоящие. Спелые самые, к хлебу. Урожай будет.
Вышел месяц, и дорога осветилась вся, до последнего камешка, а кусты по обочинам сделались будто выше и черней. Где-то близко перелаивались собаки.
— Приехали, — вздохнула Савельевна. — Я сейчас, значит, мостом, да и — на школьный двор. Поклажу сыму, запру. А вы-то, Екатерина Сергеевна, ступайте домой, отдыхайте себе. Вам тут близехонько. Мне все равно распрягать надо…
Подвода спустилась по дороге к мосту, загромыхала по бревенчатому настилу. Катя осталась одна. Сухая извилистая тропка бежала через поле, слева речка — слышно было — катилась по каменистому дну. Вот и жилье Катино — за высокими тополями на той стороне. Искупаться, да и домой. Она сняла тапки, пошла босиком. Тропка теплая, прогрелась за день. И трава сухая, теплая, без росы. Откуда-то тянуло дымком, ей показалось даже, что гарью пахнет от угольно-красного месяца.
Около высокого стога прошлогодней соломы тропинка сворачивала вниз, к реке. Отсюда Катя всегда спускалась бегом, а потом, у большого валуна, раздевалась и — в воду. Вот и сегодня — только хотела разбежаться, как заметила, что из-за стога на тропку кто-то вышел. Пригляделась. Тот стоит, видимо, ждет. Солдат. Пилотка, шинель через плечо, в руке вещмешок. И сразу что-то заколотилось в ней, а ноги будто онемели: ни с места. Тот медленно подходил. А в ней все что-то билось и билось. «Ой, что это я? Неужели… Что это так громко стучит?» Глебов подошел.
— Это я, Катя… Испугалась?
— Нет… Это ты. Я угадала.
— А я тебя сразу узнал. Еще издали… Да что с тобой?
Он отвел ее к стогу. Катя опустилась на разостланную шинель.
— Все-таки испугал. Прости, — растерялся он. — Надо было издали окликнуть…
— Что ты… Я же тебя узнала. Правда, ты еще выше стал. И черный весь какой. Загорел.
— А ты… Все такая же. Не изменилась. Как услышал шаги, понял: ты! Слышу — бежишь.
Оба умолкли. Вокруг стояла особая, августовская тишина, насыщенная стрекотанием кузнечиков и шелестом реки. Она была жаркая, эта тишина. Все вокруг будто горело: и над соснами — алый месяц, и огненная рябь на черной воде, и сухая, дымная трава. От стога исходило обильное, душное тепло. Глебов рассеянно грыз соломину, думал о чем-то. Смуглое лицо его — показалось Кате — побледнело, осунулось.