Нунивак

Таю молча кивал головой.

Сейнер отошел от берега. Провожающие на прощание помахали и поднялись в селение.

Накрапывал дождик. Пассажиры ушли с палубы. Остался один Таю. Он смотрел на удаляющийся берег с ровными рядами домов и думал, что ему так и не удалось сказать дочери самое главное. Да и как скажешь? Она ведь взрослый человек! А взрослый человек не нуждается в том, чтобы ему показали лучшее будущее — он сам его видит.

3. ТАЮ И НУНИВАК

Он познал с рожденья и нужду и голод,

Он кругом всю землю исходил пешком.

Таю не любил вспоминать прошлое. Уж очень оно было безрадостное. Кому охота обращаться к тем дням, когда человека не считали за человека, занятием, заполнявшим жизнь, был изнурительный труд, выматывающий не только физические, но и духовные силы, когда оставались лишь мысли, которые не давали умереть: отдохнуть, поесть, успеть выспаться…

Только где-то далеко за полоской годов, называемой молодостью, Таю смутно различал несколько светлых лет детства, когда он ещё не имел представления о жизни и радовался всему, что видели его пытливые глаза. Он хорошо помнил великий день, когда впервые мальчиком добыл зверя — нерпу. Шаманский обряд посвящения в морские охотники не удивил его своей нелепостью — Таю не умел ещё тогда задумываться над жизнью и принимал её такой, какая она была.

Потом страшной черной тучей надвинулось на их семью несчастье. Это случилось осенью. Море швыряло холодные волны на прибрежные камни. Вода замерзла на скалах, на тропах, идущих от моря в нынлю. Давно уже выпал снег, но мороз не мог одолеть разбушевавшееся море. Страшные порывы ветра один за другим обрушивались на Нунивак, но нынлю, спрятанные среди скал, вросшие в скалы, сидели крепко. Люди не покидали без надобности жилищ. Лишь когда кончалась еда и светильники гасли от недостатка жира, с большими предосторожностями эскимосы пробирались в мясные ямы, чтобы взять из запасов еду и жир.

Оставшиеся в жилищах с нетерпением ожидали возвращения кормильца. И вот случилось так, что ни мать, ни трое сыновей не дождались мужа и отца. Мать рискнула выйти и доползти до мясной ямы. Мужа там не оказалось. Яма была аккуратно закрыта. Женщина долго смотрела на холодные волны, в ярости кидающиеся на берег, и шептала проклятия…

В семье старшим мужчиной остался Таю.

Мать, обессилевшая от слез и причитаний по погибшему кормильцу, с воплем сказала, что отныне некому кормить детей и им придется жить подачками. Худшего позора нет для эскимоса-охотника. Таю подошел к ней и, положа руку на вздрагивающее от рыданий плечо матери, сказал:

— Теперь я буду кормить тебя и младших братьев.

Так кончилось детство Таю. Началась трудовая жизнь. Мальчик выходил в море на байдаре хозяина, сутками не выпускал весла из рук, гребя наравне со взрослыми охотниками. Бывало так, что он не мог от усталости поднять старый отцовский винчестер и падал обессиленный от бессонных ночей на колыхающееся холодное кожаное дно байдары. Полными слез глазами смотрел он на просвечивающую ложно-ласковую голубизну океанской пучины. Над мальчиком смеялись. При дележе добычи ему доставались далеко не лучшие куски. Но Таю был рад и этому. Ещё ни разу после смерти отца не пришлось ходить матери по соседям, выпрашивать кусок мяса для сыновей, горсточку жира для светильников.

Шло время. Над Таю уже давно перестали посмеиваться, и хозяин байдары при дележе старался пододвинуть в его сторону изрядную кучу мяса и жира: он дорожил молодым, удачливым охотником. Росли братья. Скоро и Таграт стад выходить на охоту вместе со старшим братом. В ярангу вдовы пришел достаток и сытая жизнь. Младший брат Амирак ни в чем не знал нужды и одевался не хуже детей местных владельцев байдар.

Однажды зимней звездной ночью Таю привез испуганную девушку из соседнего чукотского селения и объявил матери, что это его жена. Рочгына ни слова не знала по-эскимосски и долгое время жила как глухонемая. Когда она научилась объясняться на родном языке своего юного мужа, старинное эскимосское селение переживало пору небывалого расцвета. Никто из жителей Нунивака никогда не мог предполагать, что их скалистая земля, бурное море когда-нибудь заинтересуют странных белых людей, изредка посещавших эти берега. Нашелся среди них даже такой смельчак, который отважился поселиться в Нуниваке, выстроив для жилья небольшой домик, обшитый тонкими дощечками, и торговый дом, сплошь сколоченный из листов гофрированного железа. В первую же зиму ветер с гор унес в море легкое жилище белого торговца и расшвырял железный домик. Но белый торговец не испугался. Он еще раз построился, вогнав своё жилище, по примеру эскимосов, в скалу.

Каждое лето приходили корабли. На берег сходили шумные бородатые люди. Они жевали ароматную резину, обнимали молодых девушек и уединялись с ними в скалах, нависших над жилищами. Зимой девушки рожали крепких рыжеволосых младенцев, которым суждено было никогда не увидеть отцов. У эскимосов появились новые ружья, захрипели и залаяли в нынлю граммофоны. Многие молодые эскимосы нанимались на китобойные суда и возвращались нагруженные заморскими товарами и рассказывали о далеких странах, где люди путешествуют по металлическим полосам, проложенным по земле, и не едят моржовое мясо.

Нанялся однажды на небольшую шхуну и Таю. Судно называлось «Белый медведь», но капитан на нём был рыжий, и голова его казалась всегда покрытой густым мехом красной лисицы. Прежде чем взять на корабль Таю, капитан ощупал его, давя жирными толстыми пальцами мускулы. Он сказал: «О'кэй!» — и послал Таю помогать коку.

Таю думал, что корабль будет охотиться на китов и моржей, и даже взял с собой старый винчестер, оставшийся ему от отца. «Белый медведь» ходил от одного прибрежного селения к другому. Подойдя к берегу, корабль становился на якорь, и на воду спускали маленькую шлюпку. В шлюпку садились гребцы, боцман и на веревке спускали в неё бочонок с дурной веселящей водой. Сгрузив бочонок на берег, шлюпка возвращалась, судно уходило в море.

Когда на землю с моря надвигались летние сумерки, «Белый медведь» снова подходил к берегу. В тихую погоду до уха Таю доносились пьяные голоса и звуки песен. Белые спускали на воду три шлюпки, весело взмахивая веслами, отправлялись к ярангам. Они возвращались нагруженные связками песцовых шкурок, моржовыми бивнями, лахтачьими ремнями, шкурами белых медведей и другим добром, с трудом вырванным у неласковой природы и бурного моря.

Таю не надо было долго думать, чтобы догадаться, какой охотой занимаются белые. Всё у него вскипало внутри, когда он видел самодовольные лица белых, вернувшихся с берега с богатой добычей. Но что мог сделать Таю? Даже удрать со шхуны не было никакой возможности: на ночь его, как ненадежную собаку, запирали в кубрике. А добраться вплавь он не мог — эскимосы, проводящие всю жизнь на море, не умеют плавать… На берег его не брали, опасаясь, что он сбежит или помешает грабежу. Никто с Таю по-людски не разговаривал, на него только покрикивали, а если и крикнуть было лень, делали знак рукой, и Таю должен был сразу догадаться, чего желает белый. Даже самый близкий человек, кок, у которого работал Таю, не считал его за равного и часто забывал накормить. Тогда гордому эскимосскому охотнику приходилось утолять голод объедками, которые давали выбрасывать за борт.

Часто по ночам, когда стихала беготня по палубе, Таю вспоминал родной Нунивак и проклинал тот день и час, когда ему в голову пришла мысль наняться на корабль белых разбойников.

Проходило лето. С севера потянуло холодом ледяных полей, двинувшихся на побережье. «Белый медведь» стал удирать от льдов к Берингову проливу. Иногда по утрам Таю видел белую полоску на горизонте и светлое небо.