Флорентийская чародейка

От чародейки до ведьмы поистине всего один маленький шажок. Еще вчера ее считали неофициальной святой — покровительницей города, сегодня же у ее порога бушевала разъяренная толпа. «Выход в переулок все еще открыт для нас, Анджелика», — сказала Зеркальце. «Нет. Будем ждать», — ответила Кара-Кёз. Она сидела на жестком стуле у окна в парадном зале и краешком глаза, стараясь оставаться невидимой, следила за происходившим на улице. Но вот она услышала стук копыт и поднялась. «Он здесь», — выговорили ее губы. Так оно и было — Аргалья прибыл.

Перед Кокки дель Неро Виа Порта Росса расширялась, переходя в небольшую площадь, образованную с одной стороны дворцом семейства Давицци, а с другой — увенчанным башенками домом Форези. Аргалью и его янычар на подъезде к площади встретила толпа охотников за ведьмами, но перед вооруженными людьми они расступились. Когда небольшой отряд подъехал к воротам, янычары оттеснили собравшихся, и лишь тогда ворота открылись. «Зачем ты защищаешь эту ведьму?» — крикнул кто-то из толпы. Аргалья даже не обернулся. И тот же голос крикнул: «Ты у кого на службе, кондотьер, — у народа или у своей похоти? На чьей ты стороне? На стороне города и его несчастного герцога или на стороне этой дряни, которая наслала на него болезнь?» И тогда, рывком развернув лошадь к толпе, он крикнул: «Я служу ей одной! Служил, служу и буду служить — понятно?»

Оставив Клотто и часть янычар снаружи, он в сопровождении тридцати всадников въехал во внутренний двор. Люди спешились и бросились к колодцу, и молчаливый дворец наполнился шумом — ржанием лошадей, звоном доспехов, криками отдававших приказы и тех, кто их исполнял. Засуетились слуги с прохладительными напитками для людей и кормом для лошадей. И Кара-Кёз, словно внезапно очнувшись от долгого сна, вдруг осознала всю меру опасности. Она стояла на площадке лестницы, выходившей во внутренний двор, Аргалья смотрел на нее снизу. Он был бледнее смерти.

— Я знала, что ты останешься жив, — проговорила Кара-Кёз. Про его рану она не упомянула.

— И ты… тоже должна жить. Толпа у ворот растет, — сказал Аргалья и не обмолвился ни словом о боли в правом плече и о жаре, который волнами расходился по всему телу. Не сказал, как застучало его сердце, когда он на нее взглянул. После долгой езды у него кружилась голова. Несмотря на бледность, кожа у него пылала. Он не произнес слово «люблю». В последний раз в его мозгу промелькнуло сомнение в том, стоило ли тратить свою любовь на женщину, которая позволяет себя любить, пока это нужно ей. Он отбросил все колебания. Единственный раз в жизни он позволил женщине овладеть собой и уже этим одним был счастлив. Задавать сейчас себе вопрос, заслуживает ли она его любви, не имело смысла. Его сердце уже давно ответило за него.

— Ты защитишь меня, — сказала она.

— Ценой жизни, — ответил Аргалья. Он почувствовал легкий озноб. Когда в битве при Чизано-Бергамаско его настигла пуля, то вслед за горечью от предательства Константина его посетила неожиданная мысль: по сути дела, его застали врасплох — точно так же, как на поле битвы при Чалдыране он сам поступил с шахом Исмаилом: пуля всегда сильнее меча. Эпоха мушкетов и легкой в передвижении артиллерии не оставляла шанса для рыцаря с мечом и в доспехах. Такие как он, Аргалья, остались в прошлом. Он заслужил свою пулю — когда приходит новое, старое обречено на смерть. У него по-прежнему кружилась голова.

— Я не могла уехать, — сказала она, и в ее тоне было недоумение, словно она открыла для себя что-то новое, ей абсолютно несвойственное.

— Но сейчас тебе пора, — выговорил он, часто дыша.

Они не бросились навстречу друг другу. Не обнялись. Она вернулась в дом, нашла Зеркальце и произнесла сакраментальную фразу: «Теперь, Анджелика, давай готовиться к смерти».

Ночь полыхала пламенем. Бесчисленные языки огня взвивались к звездному небу. Было полнолуние. Огромная багровая луна висела низко, у самого горизонта, напоминая свирепый, красный от ярости глаз божества. Герцога не стало, и городом правили слухи. Согласно им, Папа объявил Анджелику грязной шлюхой и убийцей и уже послал в город одного из кардиналов для наведения порядка и расправы с распутной девкой. В народе еще была жива память о сожжении трех главных «плакальщиков» — Джироламо Савонаролы, Доменико Буонвичини и Сильвестро Маруффи, и теперь нашлись такие, которым не терпелось снова втянуть ноздрями запах плавящейся человеческой плоти. К полуночи толпа у дворца выросла втрое. Обстановка обострялась с каждой минутой. В окна дворца полетели камни. Горстка янычар под командой швейцарца Клотто еще сдерживала натиск, но даже янычары когда-то устают, к тому же среди них были раненые. Перед рассветом, когда толпа вроде бы чуть поутихла, пришло грозное известие: отряды флорентийской милиции, введенные в заблуждение неподтвержденными сведениями о том, что Папа будто бы проклял Анджелику, покинули казармы и направляются на Виа Порта Росса, чтобы присоединиться к толпе охотников за ведьмой. Узнав об этом, Клотто понял, что теперь все его братья уже мертвы, и решил, что настала пора присоединиться к ним и ему. «За швейцарцев!» — взревел он и с мечом в одной руке и ядром, утыканным шипами, на длинной цепи в другой врезался в толпу. Янычары глянули на командира с изумлением: у собравшихся людей, кроме камней и палок, другого оружия не было, — но Клотто уже ничто не могло остановить, кровавый туман застилал ему глаза. Люди падали и гибли под копытами коня, и захваченная врасплох, обезумевшая от страха толпа подалась назад. Затем, однако, наступил странный момент, который временами решает судьбу целых наций, — ибо когда у народа пропадает страх перед военной силой, это меняет картину мира. Внезапно толпа замерла, и Клотто, уже в очередной раз занесший меч, понял: все кончено. «Янычары, ко мне!» — успел лишь крикнуть он, и в тот же миг раздался рев тысячи глоток, солдат накрыло словно морской волной: тысячи кулаков, тысячи рук хватали, били, осыпали их градом камней. Люди как кошки бросались на всадников и стаскивали их наземь; одни гибли, но на их месте появлялись сотни других. Вскоре все янычары оказались на земле, а горожан становилось все больше: они душили, давили и топтали уже мертвых, пока под их ногами не оказалось сплошное кровавое месиво.

Толпа расступилась, когда к Палаццо Кокки дель Неро прибыла милиция, но к тому времени из янычар в живых уже не осталось ни одного, а топорами павших пытались разбить три большие дубовые двери дворца.

Меж тем во внутреннем дворе Аргалья и его люди на конях и в полном вооружении замерли, готовые принять свой последний бой. «Самое постыдное, — подумал Аргалья, — погибнуть от рук тех, которыми командовал. По крайней мере этот позор мне не грозит. Мне есть чем гордиться. Верные товарищи останутся со мной до последней минуты». Но мысли о позоре и славе тут же пропали: для Кара-Кёз настало время исчезнуть, и нужно было прощаться.

— Как хорошо, что черни ума не хватает, — сказала она, — иначе Зеркальцу и Аго не удалось бы пробраться по аллее к заднему входу. Как хорошо, что я послушалась совета твоего Никколо, иначе у нас не было бы плана спасения, не было бы ни повозки, ни лошадей, ни пустых бочек, чтобы спрятаться.

— С самого начала нас было трое, — медленно проговорил он. — Антонино Аргалья, Никколо Макиа и Агостино Веспуччи. Нас трое и теперь, в самом что ни на есть конце. У Макиа вы получите самых быстрых лошадей. Уходите.

Он весь горел, рана болела нестерпимо, озноб сотрясал его тело. Конец был близок. Долго ему на лошади не удержаться.

Она все еще медлила и вдруг сказала:

— Я тебя люблю. Умри за меня.

— И я тебя. Я уже умираю. Но умру за тебя.

— Я никого не любила так, как тебя. Умри ради меня.

— Ты — любовь всей жизни моей. Жизнь покидает меня, но вся, что еще есть, — твоя.

— Позволь мне остаться. Отдай им меня, и все успокоятся. — И в ее голосе прозвучало изумление оттого, что она решилась такое предложить, позволила себе это почувствовать и сказать.