Йод

Вдруг гнев исчез (или не было его вовсе), мне стало весело и легко. К черту коммерцию. Восемнадцать лет в бизнесе – хватит, пора придумать что-нибудь поинтереснее.

– Позовете еще, – рассмеялся я. – Позовете! Скажете: «Приходи, брат, сделай подвиг, хоть какой-нибудь...» А поздно будет.

Конечно, они не поверили. Разговоры о моем уходе велись уже год. Обычно каждый такой разговор превращался в шутку.

Сейчас я положил на стол ключ от входной двери, махнул рукой и ушел – а они ничего не сказали, даже позы не сменили. Не приняли всерьез. А я был очень серьезен.

Конечно, некрасиво получилось. Крики, злоба, «ну вас нахер», «засуньте свою долю». Отвратительно. Но честно. Я был несдержан, но зато душой не покривил. Я был груб, зато остался самим собой.

Когда мы начинали – в январе две тысячи четвертого – Миронов был нытик, типичный Пьеро из итальянского дель арте. По той же классификации я прохожу как сангвиник-Арлекин, и одновременно как папа Карло, и даже немного Карабас-Барабас. Когда я повышал голос на своих товарищей, я делал это не оттого, что я хам или люблю «включить босса», а потому, что чувствую за собой такое право: повысить голос. Когда Миронов пьянствовал и ночевал в конторе, меж покрышек типа «слик», подстелив на пол газетку, я орал на него по три раза в неделю. Теперь он не пьет, и теперь он не нытик, не Пьеро, он изменился, посерьезнел и очерствел, стал въедливым, желчным и скупым, да и Саша Моряк рядом с трезвым Мироновым подтянулся и окреп умом. Теперь они справятся без меня.

Закрыл за собой дверь. Радостно сообразил, что теперь мне больше не на кого повышать голос. Некому грубить, некого посылать по всероссийски известному адресу. Участь моя решена, я завязал. Крики, нервы, бумажки с печатями, беготня по банкам и налоговым инспекциям – все позади.

Вышел на улицу, двинулся вдоль белой стены СвятоДанилова монастыря. Лавка у меня была скромная, но вот расположена престижно, в историческом центре столицы. По соседству с памятником архитектуры.

Гудит колокол – звонит вечерню. Или отбивает прощальную мелодию по мне – человеку, ушедшему из бизнеса. Красивый момент, ага.

Иду к метро, обозревая громаду нового высотного дома; год назад тут был котлован, дна не видать, а сейчас – тридцать этажей из стекла и бетона. Очень красивое здание, построенное по приказу крупных уродов. При всем желании мне трудно подобрать другое слово. Можно понять частных инвесторов, богатеев, желающих возвести на золотой земле московского центра многоэтажную 3 охабину, чтоб сдавать офисы внаем, – но передо мной не частная охабина, а государственная, арбитражный суд, построенный на деньги налогоплательщиков. На мои. Забыл сказать, я ведь налогоплательщик, и не из последних. Отваливаю родине по тридцать–сорок тысяч в месяц. И я бы предпочел, чтобы Москва стала городом университетов, научных центров, музеев, картинных галерей, храмов и театров; чтобы арбитражные суды возводились не в тесном центре, в виде шикарных башен с подземными автостоянками, а в ста километрах южнее или севернее, в чистом поле, скромненько, в Рязани, в Калуге, в Егорьевске, в один этаж, и чтоб не сытые москвичи, а бедные провинциалы работали в канцеляриях тех судов, и чтоб все, кому приспичит арбитражно судиться, катались в Калугу или Егорьевск на поезде, дополнительно обогащая казну покупкой билетика.

Но меня никто не спрашивает. И я что-то не припомню всенародного возмущения по поводу строительства помпезных дворцов за государственный счет – в том же самом государстве, где каждую зиму заживо горят в ветхих богадельнях старики и инвалиды.

Ладно, это моя страна, другой России и другой Москвы у меня нет. Да и сам я тоже не самый кристальный гражданин. Поэтому я прохожу мимо арбитражного небоскреба, сплевываю и перевожу взгляд чуть правее. Наискосок, через дорогу, мне виден двор жилого дома, и маленькая, стальной сеткой защищенная автостояночка, буквально на десяток машин. Здесь я в девяносто первом году мокрой сентябрьской ночью украл решетку с чужого «мерседеса». У «мерседеса» впереди есть красивая хромированная решетка радиатора, именно на ней сверху крепится легендарная трехлучевая звезда. Бесшумно открутив семь, что ли, болтов, я демонтировал деталь и утром следующего дня сбыл за огромную сумму в восемьдесят долларов. Решетки ценились, именно они страдают при лобовых ударах. Нас в доле было трое: организатор, посредник и я – непосредственный исполнитель. Поделили по понятиям, на троих, и двадцати семи долларов мне хватило, чтобы купить будущей жене свадебное платье и туфли. Собственно, если б не свадьба, я вряд ли полез бы ночью с отверткой под чужую машину. Но без белого платья и лаковых туфель свадьба вряд ли возможна, а родители невесты были люди бедные. То есть наглухо бедные, нищие. Сейчас, спустя почти двадцать лет, мне смешно вспоминать – они были совсем нищие люди, сидели на картошке, пили спитой чай. В приданое за дочерью дали два пододеяльника. Они и сейчас примерно такие же.

Автостояночка до сих пор цела; конечно, теперь вместо подержанных «мерседесов» там бок о бок стоят «мерседесы» новые. Я смотрю, быстро вспоминаю лужу, в которой лежал спиной, и мятые пятидолларовые купюры, и белые туфли на высоком каблуке – и отворачиваюсь. Меня трудно причислить к настоящим злодеям, любителям ностальгировать по делам давно минувших дней. Да, украл; получилось. Потом еще несколько раз украл. Всякое бывало. Никогда не брал чужого без крайней нужды, но, если возникала действительно крайняя нужда, если судьба брала за горло – шел и брал чужое. Пока не научился жить иначе.

Москва в районе метро «Тульская» некрасива – хотя тут вам и древний монастырь, и старый популярный рынок, и небоскреб, и новейшие торговые аркады. Но все как-то само по себе, разновеликое, торчит одно из-за другого, как фуфайки моего друга Миронова. Здесь же – сложный дурной перекресток, куда машины выезжают с пяти направлений, чтоб разъехаться в семи направлениях (еще и трамваи ползут), а монастырь, который, по идее, должен быть отовсюду виден, задвинут столь глу3 боко, что богомольные новички, выбравшись из метро, вынуждены спрашивать дорогу. Например, у меня.

Шум, толпы, профессиональные нищие, вечная раздача рекламных бумажек, машину поставить негде, деревьев и кустов либо мало, либо вовсе нет. Абсурдный город. Огромен, но тесен. Куда ни попаду – везде все знакомо, едва не на каждом углу что-то происходило: тут у меня офис, там я воровал, а чуть дальше, на улице Шверника, в университетском общежитии, однажды поставил личный рекорд, выпив восемь полулитровых бутылок пива; издательство, где выходят сейчас мои книги, расположено в полуквартале от дома, где я в девяносто втором году обналичил свой первый миллиард рублей; я встречаюсь со своим литературным агентом в кафе «Шоколадница», на Мясницкой, строго напротив нового здания Генеральной прокуратуры, куда двенадцать лет назад меня возили на допросы.

Да, забыл сказать, я еще романы сочиняю. Сочинил девять, опубликовал пять. В прошлом году был день, когда утром я был на беседе в налоговой милиции, а после обеда на фотосессии для журнала «Афиша». Интересно жил, ага. Оригинально. А теперь надоело, больше не хочу. Пусть не будет фотосессий – черт бы с ними, с фотосессиями, – но пусть не будет и этих походов в налоговую милицию. Когда я воровал радиаторные решетки и гарцевал по Москве полночным ковбоем с обрезом наперевес – я гораздо реже бывал в милиции, чем сейчас, когда я стал мирным лавочником, налогоплательщиком и лауреатом литературной премии. Поздно взялись за меня, ребята. Раньше надо было чесаться. Теперь я взрослый, я состоялся, моему сыну пятнадцать лет, и, если я захочу обмануть систему, я ее всегда обману, – что мне ваша налоговая милиция, если я выдержал семьдесят пять допросов в Генеральной прокуратуре Российской Федерации, а потом пятьдесят судебных заседаний под объективами телекомпании НТВ?

Спустился под землю. И потом, уже сидя в вагоне, вдруг сильно загрустил. Напротив, стиснутый с двух сторон гастарбайтером в мятых джинсах и бледной девушкой-хипстером в оранжевой камилавке, маялся духотой юный хлопчик, одетый под клерка, румяный и на вид вполне довольный собой, – я смотрел, как он отворачивает лицо от потного гастарбайтера, манипулирует миниатюрным айподом, устраивается поудобнее, все у него было новенькое, и айпод, и портфельчик, и ремень на брючках, и ботинки. И грудь, судя по всему, была у него выбрита. Красивый парнишка, опрятный – и я этому парнишке позавидовал и грустил. Парнишка был молодой, а мне два месяца как исполнилось сорок лет, и лавка, из которой я сегодня решил уйти, была пятой или шестой лавкой, созданной мною с нуля.