Людское клеймо

Змея раздумывала, браться за восьмую мышь или нет.

— Если бы мои дети с таким аппетитом кушали по семь мышей, — заметила Фауни, — я была бы самой счастливой мамой на свете.

Девушка улыбнулась:

— В прошлое воскресенье Принц наружу махнул. Другие наши птицы нелетающие. Только Принц. Он довольно резвый.

— Я знаю, — сказала Фауни.

— Я воду выплеснуть вышла — а он раз и по прямой за дверь! И дальше к деревьям. Я оглянуться не успела, как туда слетелись еще три или четыре. Окружили его на дереве. Точно с ума посходили — наскакивают, по спине лупят, орут во все горло. Несколько минут прошло всего-навсего. У него голос неправильный. Он не знает их вороньего языка. Им это ох как не понравилось. Потом он вернулся ко мне — я снаружи стояла, не уходила. А то прикончили бы его.

— Вот что получается, когда растешь у людей, — сказала Фауни. — Вот чем оно заканчивается, когда всю жизнь крутишься в нашей компании. Людское клеймо.

Она произнесла это без отвращения, презрения или осуждения. Без грусти даже. Вот как обстоят дела. Это и только это сказала она в своей сухой манере девушке, кормившей змею: мы оставляем клеймо, след, отпечаток. Грязь, жестокость, надругательство, небрежение, экскременты, сперма — по-другому нам и не прожить. И не в том дело, что мы отказываемся чему-то повиноваться. И милость Божья, спасение, искупление тут ни при чем. Это в каждом из нас. Неотъемлемое. Врожденное. Определяющее. Клеймо, которое тут как тут до любых внешних отметин. Которое существует даже и без зримого знака. Клеймо, до того единосущное нам, что может и не проявляться в виде отметин. Клеймо, которое предшествует неповиновению, которое включает в себя неповиновение и не поддается никаким объяснениям, никакому пониманию. Вот почему любая попытка его отскоблить смехотворна. Отдает варварской шуткой. Помышления о чистоте отвратительны. Безумны. Что такое наше стремление вычистить скверну, как не новая нечистота поверх старой? То, что Фауни сказала о клейме, можно свести к одному: от него не спастись. Вот он каков — взгляд Фауни на наше племя: неизбежно заклейменные существа. Вынужденные мириться с ужасным фундаментальным несовершенством. Она могла бы сравнить себя с греками — с греками Коулмена. С их богами. Мелочность. Ссоры. Драки. Ненависть. Убийства. Похоть. У их Зевса было одно желание — совокупляться. С кем, не важно: с богинями, женщинами, коровами, медведицами, совокупляться не только в своем собственном обличье, но и в зверином — это еще сильней возбуждает. Взгромоздиться на женщину бычьей тушей. Причудливо войти в нее белым, бьющим крыльями лебедем. Ему все мало, царю богов, — мало плоти, мало извращенности. Сколько безумия несет с собой страсть! Сколько разврата, сколько порока! Грубейшие удовольствия. И ярость всевидящей жены. Не иудейский Бог, бесконечно одинокий, бесконечно туманный, бог-мономан и бог мономанов, единственный бог, какой был, есть и будет, бог, у которого на уме лишь одна забота — евреи. И не идеально бесполый христианский человекобог с его непорочной матерью и со всем его неземным совершенством, которое для людей оборачивается стыдом и чувством вины. Нет — греческий Зевс, жадный до приключений, ярко экспрессивный, капризный, чувственный, самозабвенно погруженный в свое собственное бьющее через край существование, уж никак не одинокий и яснее ясного видимый. Божье клеймо. Вот великая, идущая от реальности религия для Фауни Фарли, если благодаря Коулмену она что-нибудь обо всем этом знала. Да, по образу и подобию, как нам рисует нас высокомерная фантазия, но не этого бога, а того. Разгульного, порочного — бога жизни, если такой может быть. Бога, созданного по нашему образу и подобию.

— Да. Такая вот выходит трагедия, когда люди берут домой птенца вороны, — согласилась девушка, которая лишь отчасти поняла то, что сказала Фауни. — Птица теряет связь со своим видом. Вот и Принц потерял. Это называется импринтинг. Ворона разучилась быть вороной.

Вдруг Принц начал каркать, но не так, как обычно каркают вороны, а на свой лад, тем самым карканьем, что приводило других ворон в бешенство. Визгливо надсаживая глотку, птица опять сидела теперь на верхней кромке дверцы.

Фауни повернулась к Принцу и завлекающе улыбнулась:

— Я воспринимаю это как комплимент, Принц.

— Он подражает школьникам, которые приезжают сюда на экскурсии и подражают ему, — объяснила девушка. — Это его впечатление от их голосов. Они так кричат. Он изобрел свой собственный язык. Взял его от них.

— Мне нравится этот странный голос, который он изобрел, — сказала Фауни, и тоже странным голосом. Между тем она опять приблизилась к клетке и стала почти вплотную к дверце. Подняв руку с кольцом, обратилась к птице: — Смотри. Смотри, что я тебе принесла поиграть. — Она сняла кольцо и протянула Принцу, чтобы тот увидел с близкого расстояния. — Ему нравится мое кольцо с опалом.

— Мы обычно ему ключи даем поиграть.

— А теперь он маленько продвинулся. Как и мы все. Бери. Триста долларов стоит, — сказала Фауни. — На, поиграй. Что, тебе каждый день дают дорогие кольца?

— Он возьмет, — предупредила девушка. — Возьмет и в клетку утащит. Он как лесной хомяк. В клетке заталкивает еду в щели и бьет по ней клювом.

Принц крепко ухватил кольцо клювом и резко замотал головой. В конце концов кольцо упало на пол.

Фауни подняла его и опять протянула вороне.

— Еще раз уронишь — больше не дам. Понятно? Триста долларов. Тебе дают кольцо за триста долларов, а ты привередничаешь. Хочешь — бери, нет — нет. Понял меня?

Он снова выхватил кольцо у нее из пальцев и крепко зажал в клюве.

— Молодец, — сказала Фауни. — Тащи его к себе, — прошептала она так, чтобы девушка не услышала. — Забирай в клетку. Не дрейфь. Это тебе.

Но Принц опять уронил кольцо.

— Он очень умный, — сказала девушка. — Мы с ним в игры играем: кладем мышь в коробку и закрываем. Ухитряется достать. Просто удивительно.

Фауни вновь подняла с пола кольцо и предложила птице, и Принц вновь взял его и уронил.

— Слушай, Принц, это ты нарочно. Это игра такая, да?

Ка-а. Ка-а. Ка-а. Ка-а. Прямо ей в лицо птица разразилась своим особым криком.

Фауни протянула руку и принялась гладить Принца сначала по голове, а потом, очень медленно, сверху вниз по спине, и Принц ей это позволил.

— Ох, Принц. Какой ты красивый, какой блестящий. Послушайте, он мурлычет! — сказала она восторженно, как будто ей наконец открылся смысл всего на свете. — Мурлычет. — И она замурлыкала в ответ: — Мммм… Мммм… Мммм, — подражая нисходящим звукам, которые птица действительно издавала, отзываясь на движение руки, гладившей черные перья. Потом вдруг — цок, цок, цок клювом.

— Как хорошо, — прошептала Фауни и, повернув голову к девушке, засмеялась самым сердечным своим смехом: — Он не продается? Это цоканье меня добило. Я его беру. — Все приближая и приближая губы к цокающему клюву Принца, она шептала ему: — Да, я тебя возьму, я тебя куплю…

— Он может клюнуть, берегите глаза, — предупредила девушка.

— Ну, это-то я знаю. Пару раз клюнул меня уже. Когда мы с ним только познакомились. Зато он цокать умеет. Послушайте, дети, как он цокает.

И ей вспомнилось, какое сильное у нее было желание умереть. Два раза пыталась. Там, в Сили-Фолс, где снимала комнату. После гибели детей и месяца не прошло. В первый раз практически получилось. Я от медсестры знаю — она мне потом говорила. На мониторе, который показывает сердцебиение, все было ровно. Обычно это летальный исход, так она сказала. Но есть особы, которым особо везет. А я так старалась! Помню, душ приняла, ноги побрила, юбку надела самую лучшую — длинную джинсовую. Запахивающуюся. И вышитую блузку из Братлборо. Джин и валиум помню, а вот порошок уже смутно. Название забыла. Какой-то крысиный, горький, я его смешала со сладким желе. Не знаю — включила я газ или забыла? Посинела или нет? Долго лежала или нет? Когда они решили взломать дверь? Так и не знаю, кто это сделал. Я готовилась в каком-то экстазе. Бывают в жизни моменты, которые стоит отпраздновать. Триумфальные. Ради которых стоит нарядиться. Я просто из кожи лезла. Волосы заплела. Глаза накрасила. Мать бы мной гордилась — а это что-нибудь да значит. Неделей раньше позвонила ей сказать, что дети погибли. Первый звонок за двадцать лет. "Это Фауни, мама". — "Извините, но я не знаю никого с таким именем". И вешает трубку. Сука. После того как я сбежала, она всем говорила: "Муж у меня человек строгий, а жить по правилам — этого Фауни не смогла. Она никогда не могла жить по правилам". Обычное вранье. Чтобы девчонка-подросток из привилегированной семьи сбежала от строгости отчима? Не от строгости она бежит, ты сука такая, а от того, что блудливый отчим проходу ей не дает. В общем, нарядилась в самое-самое. На меньшее не могла согласиться. А во второй раз вообще наряжаться не стала. И этим все сказано. После первой неудачной попытки сердцем я уже остыла. Во второй раз все было внезапно, импульсивно и безрадостно. В первый раз долго готовилась, дни и ночи, предвкушала событие. Обдумывала, что взять. Покупала порошок. К врачу ходила, чтобы прописал таблетки. А во второй раз все было второпях. Без вдохновения. Я думаю, я потому не довела до конца, что удушья не могла вынести. Как горло сдавило, как я начала по-настоящему задыхаться, как воздуха не стало совсем — так пальцы за провод и скорей распутывать. В первый раз не было никакой этой спешки. Все спокойно, мирно, детей больше нет, волноваться не о ком, времени хоть отбавляй. Если бы только я сделала все как надо. Удовольствие было, и еще какое. В конце, когда все вот-вот оборвется, последний радостный момент: смерть, казалось бы, должна прийти на твоих собственных условиях, на злых, но никакой злобы нет — только полет. Забыть не могу. Всю эту неделю думаю, думаю. Он мне читает из "Нью-Йорк таймс" про Клинтона, а у меня на уме доктор Кеворкян и его газовая машина. Просто дыши глубоко. Тяни в себя, покуда все не втянешь.