И здесь граница

Одна ночь миновала, вторая — никого. Лишь только дикие кабаны нарушали тишину да где-то далеко, на сопредельной стороне, скулили шакалы.

На третью ночь снова залегли мы на том же месте у старой кабаньей тропы. Тьма кромешная, будто в погребе. Ни луны, ни звезд. От резиново-податливой почвы тянет сыростью, гнилью.

Всматриваемся, прислушиваемся. Что может быть тяжелее неизвестности, томительней ожидания?

Таинственно шелестят, переговариваются камыши. Чу, что это? Настораживаюсь, приподнимаюсь на локтях, будто это поможет лучше слышать. Но Кубик продолжает спокойно сидеть на охапке соломы, и я успокаиваюсь.

В наряде, как известно, запрещается спать, курить, разговаривать… Словом, делать то, что мешает наблюдению. Но думать не запрещается. Вспоминается довоенная моя жизнь. Встанешь, бывало, пораньше, завернешь в чистую тряпицу кусок хлеба с салом, захватишь лукошко — и в лес за грибами. На востоке медленно, будто нехотя, багровеет краешек неба. Занимается утро нового дня. На кустах ольшаника блестят, переливаются хрусталики росы. Из травы, точно дожидаясь меня, выглядывают коричневые пузатые боровички… Вспоминаю утлый челнок, на котором любил я, неторопливо загребая одним веслом, пробираться по тихим речным заводям. Пробираться, раздвигая тонкие, гибкие камышинки, любуясь прохладными белыми лилиями и широкими глянцевитыми листьями кувшинок… И трудно, просто невозможно представить, сколько от милой моей Рязанщины до этого вот заболоченного куска земли на самом краю Советского Союза.

Время будто остановилось. Медленно, удивительно медленно расступается мгла. Долго, еще ох как долго до смены. Сказывается усталость, очень хочется спать. Только усилием воли прогоняешь сон. А он, коварный, подкрадывается, убаюкивает, наливает свинцом веки. Что ни говори, а пролежать всю ночь без движения далеко не легко и не просто. С нетерпением ждешь полного рассвета, чтобы вернуться на заставу, коротко доложить, что во время несения службы нарушений границы не обнаружено, да завалиться в постель, ни о чем не тревожась и не беспокоясь.

И вдруг (без этого «вдруг» на границе никак не обойтись) Кубик насторожился, навострил уши, подался вперед.

Мельничук повернул ко мне голову, и я не увидел в темноте, но почувствовал его вопросительный взгляд.

«Что-то подозрительное!» — чуть слышно шепнул он и нервно облизал губы.

Теперь и я услышал: кто-то приближался к нам. Нет, на дикого кабана не похоже. Тот обычно ломится сквозь камыши, а неведомый «кто-то» продвигался медленно, часто останавливался. То ли отдыхал, то ли прислушивался.

Шелест камыша, хлюпанье все ближе и ближе. Стараюсь соблюдать спокойствие, но это плохо мне удается. Странный, удивительный какой-то нарушитель. Неужели настолько уверен, что ему ничто не угрожает, пограничников и близко нет? Или нарочно шумит, отвлекая от кого-то другого?

Замечаю на лице Мельничука растерянность. И его поразило поведение нарушителя.

Но вот из сереющей мглы появился худой долговязый мужчина. Наблюдаем за ним лежа на земле, и поэтому он кажется еще выше, чем есть на самом деле.

Кубик не выдерживает и, тоненько взвизгнув, приподнимается. «Лежать!» — тихо-тихо прошептал я, и он послушно замер, опустив голову на передние лапы. Моя рука лежит на его холке, и я чувствую, что он дрожит от возбуждения.

Переглядываюсь с Мельничуком. Он понимает меня без слов и отползает в сторону. Мало ли что может быть? Лучше рассредоточиться.

«Стой! — приказываю негромко. — Руки вверх!»

Неизвестный ведет себя совсем не так, как обычно поступают в подобных случаях нарушители границы. Не пытается скрыться, не открывает огня, не бросает гранат. Он застыл на месте и каким-то жалобным голосом что-то крикнул. Что, я так и не разобрал.

«Руки вверх! — повторяю. — Бросай оружие!»

Нарушитель послушно вытянул над головой руку, но только одну, правую. Инвалид он, что ли, или за этим кроется что-то угрожающее?

И тут он быстро заговорил на ужаснейшей смеси русского и бог его знает еще какого языка. Разумеется, я мало что понял, вернее, ничегошеньки не понял, просто сообразил, догадался: он умоляет не стрелять, и вторую руку поднять не может, так как она у него занята.

Я подошел ближе, присмотрелся. Судя по замызганной, мокрой по пояс холщовой одежде, незнакомец — бедный крестьянин или ремесленник из сопредельного государства. Я часто видел таких вот горемык, наблюдая в бинокль с вышки за тем, что делается по ту сторону границы. А что это за спиной у него? Джутовый вроде бы мешок, который он придерживал левой рукой.

У меня мелькнула тревожная мысль: а вдруг, чем черт не шутит, в том мешке адская машина? Он с умыслом так вот открыто, не таясь, шел, чтобы вызвать доверие, а теперь потянет за шнурок, закрепленный за чеку взрывателя, и нас разорвет в клочья. Погибнет, конечно, и он. Но разве нет на свете фанатиков, готовых пожертвовать собой, только бы унести в могилу своих врагов? А там, на той стороне, немало еще тех, кто считает чекистов и пограничников злейшими врагами.

От таких, примерно, мыслей непрошеная спазма стиснула горло. Я чувствовал, что если сейчас произнесу хотя бы одно слово, то голос задрожит, сорвется. Чтобы не выдать себя, откашлялся и как мог спокойней обратился к Мельничуку: «Ты, Вань, глаз с него не спускай, а я обыщу».

И тут же приказал задержанному, подкрепляя слова выразительными жестами, опустить мешок на землю, повернуться ко мне спиной и поднять вверх левую руку.

Насильно улыбаясь, он закивал давно не стриженной головой и, что-то бормоча про доброго красного господина, положил мешок.

В ту же минуту… нет, я не поверил своим ушам, я вздрогнул и отшатнулся, будто и на самом деле сработала мина. Я ожидал чего угодно, только не этого. Да и Ваня Мельничук попятился от удивления.

И было отчего: в ночной тишине раздался жалобный детский плач. В мешке у наших ног находился ребенок.

…Задержанного привезли на заставу, и майор из отряда решил сразу же допросить его, как говорят, «тепленьким». Переводчиком взялся быть старшина. Здешний старожил, он за двадцать лет службы здорово Наловчился говорить на местном наречии.

«Кто возьмется вести протокол допроса?» — спросил у нас капитан Пугачевский и огорченно показал на свою висящую на черной перевязи руку. Дескать, сам рад был бы, да как видите, не могу. Накануне он осваивал новое, сложнейшее упражнение на снарядах и — бывает же так! — ловкий, сильный, кандидат в мастера спорта, упал с высоты.

Солдаты переглянулись, подталкивая друг друга, но никто не решался. Сам не знаю, что меня толкнуло, заставило вызваться.

«Почерк, — говорю, — у меня разборчивый, чуть ли не каллиграфический, пишу грамотно и быстро». — «Да вы же всю ночь глаз не смыкали!» — возразил капитан. А я, не долго думая, в ответ: «Не смыкал, правда. Только поверьте, спать совершенно не хочется: очень уж необычный сегодня нарушитель». — «Ладно, товарищ Сапегин, — согласился капитан. — Заходите, будете фиксировать показания».

Задержанный сидел ссутулившись на стуле посредине канцелярии заставы. Он устроился на самом краешке, поджав ноги в грубых, потемневших от болотной воды опорках. Руки его, в мозолях и ссадинах, устало лежали на коленях. Он робко поглядывал на всех исподлобья, покорный и смущенный тем вниманием, какое уделяли ему.

Увидев меня, оживился, словно встретил старого знакомого; в глазах промелькнула откровенная радость.

Сам не знаю почему, но мне стало жаль его. Видимо, какие-то серьезные обстоятельства заставили человека бежать из родных мест с риском быть задержанным пограничной стражей либо получить от нее пулю в спину. И бежать не одному, а с трехлетним мальчонкой, по всей вероятности, сыном.

Густой повелительный голос майора прервал мои размышления.

Допрос он начал так, как обычно поступают в подобных случаях. Выяснил фамилию, имя, возраст…

Много с тех пор воды утекло, позабыл я имя того человека. Да оно, собственно, и не имеет значения во всей этой истории, так что назовем его… ну хотя бы Гасаном. Ему оказалось тридцать четыре года, хотя выглядел он на все сорок.