Страница 4 из 144
Наконец пробил третий звонок. Жён оторвали от мужей, отъезжающие вскочили на площадки вагонов и, празднично улыбаясь, махали платками через плечи и головы других. Поезд, сопровождаемый криками «ура», музыкой, медленно тронулся и, всё ускоряя ход, пошёл своими площадками вровень с высокой платформой. За ним бежали провожающие, обегая по перрону столбы, как бы пользуясь возможностью хоть ещё одно лишнее мгновенье увидеть родное лицо.
А когда скрылся последний вагон с зажжённым уже, несмотря на ранние сумерки, красным фонарём сзади, на перроне стало странно пусто, сиротливо. И людям, толпившимся на перроне, точно жутко стало возвращаться одним, когда ещё полчаса назад они ехали сюда со своими близкими на извозчиках, и ещё полчаса назад держали руки любимого человека в своих руках, как бы стараясь перед разлукой сильнее запомнить ощущение от прикосновения к этим рукам.
Около решётки столпилась публика. Там билась в истерике молодая красивая женщина, у которой шляпа сдвинулась набок и всё лицо было залито слезами.
Владимир весь сморщился, когда проходил мимо неё.
Когда вышли на площадь, он сказал, обращаясь к Валентину:
— Да… вот, брат, какая это штука-то…
— А ты думал — какая? — сказал, усмехнувшись, Валентин и прибавил: — Да, теперь началась серьёзная игра, в которой, вероятно, проиграют те, которые меньше всего ожидают этого.
— Куда же теперь? — спросил Владимир. — И вообще ты куда?
— Я сегодня спешно еду в Петербург, куда меня уже давно вызывали телеграммой.
Он остановился на площади, чтобы купить папирос, и вынул из портмоне пятирублёвый золотой.
Владимир испуганно схватил его за руку:
— Придерживай теперь золото. Трать лучше бумажки.
V
Но здесь случилось нечто до такой степени странное, что у Владимира всё спуталось в голове.
Валентин сказал:
— Ты любишь настоящих русских людей. Пойдём, я сведу тебя к одному человеку. Зовут его Фёдором Ивановичем Дурновым. Он питает пристрастие к церковному пению и благоговеет перед национальными талантами и выдающимися людьми. А сам занимается какими-то торговыми делами.
— Значит, свой брат, — сказал Владимир. — Идём.
Едва они отошли на несколько шагов от табачного киоска, как сзади раздался окликнувший кого-то неуверенный голос:
— Андрей Шульц?…
Валентин быстро обернулся.
— Черняк?… — сказал он и остановился.
Сзади них шёл человек в пиджаке, с перекинутым на руку пальто и в очках, из-за которых пристально смотрели чуть прищуренные глаза. Снятую для прохлады шляпу он держал в руке.
Валентин ждал, когда незнакомец подойдёт к нему. А Владимир, поражённый тем, что у Валентина оказалось какое-то другое имя, прошёл несколько вперёд.
Валентин, против обыкновения, не познакомил его с этим неизвестным человеком.
До Владимира донеслось несколько фраз из их разговора:
— Ты что же, ликвидировался окончательно? После нашего петербургского разговора остаёшься на своей позиции?
— Да, очевидно, я на такие роли не гожусь.
— Я давно это думал, — отозвался иронически незнакомец. — Некоторые объясняли это тем, что теперь небезопасно стало работать, — прибавил он, осторожно оглянувшись по сторонам.
Валентин спокойно смотрел на своего собеседника, не думая, очевидно, возмущаться и протестовать против оскорбительных предположений.
— Но я-то думаю, что для тебя это не могло бы служить препятствием, ты не из робких, — прибавил Черняк.
— Дело в том, что я верю в бессмертие души и в загробную жизнь, — сказал Валентин.
Черняк покраснел, как краснеет человек, когда ему на серьёзный вопрос отвечают глумлением.
Он, прищурившись, посмотрел на Валентина через очки.
— Мне кажется, этот юмор здесь мало уместен… — сказал он.
— Ну, какой же юмор. В бессмертие души многие верят, — отвечал Валентин.
— Ну, как знаешь. Одним словом — до свидания.
— Всяческих благ.
Незнакомец ушёл, а Валентин с Владимиром пошли дальше. Владимир шёл несколько времени молча, потом спросил:
— Как он назвал тебя? Почему это так?
— Просто фантазия пришла человеку. Ты только не удивляйся этому слишком и не вздумай удивлять других, а лучше держи это покрепче при себе.
VI
Дом Фёдора Ивановича, к которому Валентин повёл Владимира, стоял на Пречистенке, во дворе. Это был двухэтажный деревянный особняк, с маленькими окошечками, какие бывают только в провинции — летом все уставленные цветущей геранью, зимой — густо запушённые морозными узорами.
Наверх вела крутая деревянная лестница.
— Вот где живёт Фёдор Иванович, — сказал Валентин. — Дом, как видишь, неказист, но сюда заглядывали и Москвин, и художник Коровин, и сам Шаляпин. Тут такие бывают пельмени, каких нигде не найдёшь.
Когда они поднялись по лестнице, Валентин уверенно дёрнул за ручку обитой клеёнкой двери, как будто знал, что она отперта. Дверь действительно оказалась отперта.
— Не рано? — громко спросил Валентин, войдя в тесную переднюю с вешалками и сундуком, и, по своей привычке пригнув голову, посмотрел в раскрытую дверь, ведущую в комнаты.
— В самый раз! — сейчас же отозвался низкий густой голос, переходящий в октаву, и на пороге показался человек — приземистый, широкий, с круглым лицом и двойным подбородком. Он был одёт в чёрный пиджак с отложным воротничком, открывавшим короткую апоплексическую шею.
Это и был сам хозяин. Он стоял в дверях, гостеприимно потирая руки, и ждал, когда гости разденутся.
— Только что за стол сели. Проводили друзей на войну, теперь, так сказать, помянуть их надо.
— Ты любишь всяких знаменитостей, так вот я привёл к тебе знаменитость, нечто вроде Минина и Пожарского: человек жертвует на войну, как верный сын родины, всё своё огромное состояние.
Фёдор Иванович, наклонив несколько набок голову, слушал, с почтительным удивлением взглядывая на Владимира, руку которого он уже держал в своей мягкой широкой руке.
Владимир, красный как рак, укоризненно взглядывал на Валентина, но, помня его предупреждения относительно слабости хозяина к выдающимся людям, не отрекался от приписываемого ему геройства.
— С таким народом да не победить! — сказал Фёдор Иванович и, тихонько обняв Владимира за талию, точно он был хрустальный, ввёл его, как особо почётного гостя, в столовую.
В тесной столовой с низкими потолками и тяжёлой мебелью за большим столом сидело много народа — актёров и художников, а также соборный регент, молчаливый человек с необыкновенно густыми бровями.
Обед только что начался, и первую рюмку хозяин предложил выпить за народного героя Николая Николаевича, только что назначенного верховным главнокомандующим.
Все, переглядываясь и улыбаясь, с полной готовностью исполнили желание хозяина.
Только один мрачный художник в чёрной блузе, с галстуком в виде банта, недовольно проворчал:
— Этот народный герой в девятьсот пятом году нас нагайками драл…
Все сделали вид, что не слышали его замечания.
Разговор, как и следовало ожидать, зашёл о войне. Говорили о том, что войну нужно приветствовать, а то русский человек зажирел и обленился. Тем более что она продлится не более двух месяцев, так как немцы, окружённые со всех сторон, сваляли порядочного дурака, сунувшись в эту авантюру.
Вспоминали отсутствующих, отправившихся на поле брани друзей и приятелей, пили за них, пили по предложению хозяина за Владимира, национального героя, «современного Минина и Пожарского», представителя славного русского купечества, который пожертвовал на алтарь отечества всё своё состояние.
Владимир, в своей франтоватой купеческой поддёвке со сборками на талии и с расчёсанными на пробор кудрями, только оглядывался кругом и на Валентина за помощью. Но Валентин со своей серьёзностью, соответствующей случаю, поднимал вместе со всеми за здоровье героя свой стакан.
— Русь, матушка, поднялась, — сказал Фёдор Иванович. — Призыв, прозвучавший с высоты престола…