Русь. Том I

Уже показались гумна и овины, потонувшие в конопляниках. Сейчас он приедет домой… в свой «родной дом», который был ему ненавистен, как каторга. И в эту необыкновенную ночь он останется один. Почему, зачем? — неизвестно.

Вдруг он услышал осторожный скрип ворот в крайнем плетневом сарае. И в тени ворот на гумне показалась женская фигура.

Митенька остановил лошадь.

— Я говорила, что ночью вернетесь… — сказал осторожный женский голос.

Митенька вышел из шарабана и, зацепив вожжи за ракиту, подошел к Татьяне. Это была она. В том же стареньком сарафане, босиком, а на голову она, очевидно наскоро, накинула старый кумачовый платок, который держала, прихватив рукой у подбородка.

— А ты почему не спишь? — тихо спросил Митенька, беря ее руку и близко вглядываясь в ее черные глаза.

Она стояла спиной к месяцу, а он лицом. Он был весь освещен месячным светом, а ее лицо было в тени. Но он рассмотрел ее красивые черты и особенно глаза, темно блестевшие в тени ворот.

— Ты меня ждала?

— Да… — тихо сказала девушка. — Как бы кто не увидел, — прибавила она, оглядываясь и ежась плечами от ночной сырости. И подвинулась в ворота внутрь сарая. — А я боялась, что другой дорогой поедете. Потом услышала, так сердце и забилось.

Митенька смотрел на нее, стоявшую около него босиком и так робко просто признававшуюся ему, и старался рассмотреть ее полузакрытые платком, блестевшие глаза.

— С тобой хорошо, — сказал он ей тихо.

— Небось с барышней лучше… — заметила Татьяна. И Митенька уловил в ее тоне ревнивую нотку.

— Вот уж не лучше, — возразил Митенька, испугавшись, что она поддастся ревнивому чувству и испортит все. — Совсем не лучше. Она вялая какая-то. А с тобой я себя чувствую так свободно и хорошо, как никогда. С тобой, правда, удивительно легко, — говорил Митенька, радуясь, что у него это говорится искренно.

— Что же ты босиком стоишь на холодной земле? — сказал он и подвинулся на нее, обхватив ее за спину рукой, чтобы заставить ее войти в ворота темного сарая.

Но девушка прижалась к нему, как будто ей и хотелось, и она боялась войти с ним вдвоем в темноту сарая, где она спала.

— Руки-то какие нежные… — говорила она, перебирая пальцы его руки, как бы стараясь отвлечь его внимание.

Но Митенька, чувствуя, как в нем замирает от волнения сердце, все подвигался с ней в сарай, и наконец они очутились в темноте плетневого сарая, где пахло сеном и пыльным прошлогодним колосом.

— Где ты спишь?

— Вот тут, — отвечала Татьяна, держа его руку и ведя куда-то в темноту. Она остановилась около телеги, снятой с колес, где была ее постель, и некоторое время стояла молча в темноте.

— А я боялся с тобой заговорить, когда ты приходила на работу, — сказал Митенька, став вплотную к ее груди, и, обняв ее, тихонько прижимал к себе.

— А я теперь боюсь… — проговорила Татьяна, иногда вздрагивая и упираясь ему в грудь руками, когда чувствовала его намерение прижать ее к себе.

— Чего?… — тихо спросил Митенька.

— Известно, чего…

Она вздохнула, но положила ему голову на грудь, и ее жесткие руки стыдливо впервые обняли его за шею. Митенька подвинул ее еще ближе к телеге. Девушка, подчиняясь ему, сделала еще один шаг назад и уже стояла, чувствуя сзади у своей ноги грядку телеги. Но сейчас же, точно стараясь отвлечь его и свое внимание от того, что было, сказала:

— А завтра опять поедете к ней…

— Ни за что не поеду. Я тебя уверяю. Мне к ней совсем не хочется.

— Как же «не хочется», — сказала девушка и, подчиняясь его настойчивому усилию, села на грядку телеги.

— Правда же, не хочется, уверяю тебя! — говорил торопливо и взволнованно Митенька — не потому, чтобы он чувствовал, что говорил, а потому, что инстинктивно старался не допустить промежутков молчания, которые на девушку действовали отрезвляюще, и она делала попытки встать.

— Я больше никогда к ней не поеду, если хочешь.

— А сарафан синий купишь?…

— Конечно, куплю, — сказал Митенька, борясь с ее рукой, которой она крепко, точно боясь отпустить, сжала пальцы его правой руки. — И сарафан куплю и платок… сколько хочешь.

— А небось ее больше любишь…

— Да нет же, я люблю бойких, смелых. Я тебя больше люблю.

И так как Татьяна с сомнением покачала головой, он начал говорить, что любит только ее, что с ней ему лучше.

И с ней действительно было лучше, потому что слова о любви не застревали у него в горле, как с Ириной. И он не боялся, что у него выйдет неестественно и недостаточно искренно. Важно было говорить, не останавливаясь, потому что, как только он умолкал, поглощенный борьбой с ее рукой, — которая каждый раз встречала его руку на полдороге и не давала ей ходу, — так девушка начинала беспокойно метаться и говорить, что не надо, что она боится и что их увидят.

— Да кто увидит, когда теперь ночь и все спят! — говорил торопливым шепотом и с досадой отчаяния Митенька.

Ее рука, жесткая и сильная, угнетала его больше всего, так как его руки были слабее. И он начинал с испугом чувствовать, что она своим сопротивлением доведет его до того, что у него пропадет настроение. И это как раз после его слов о том, что он любит бойких.

Митенька не знал, продолжать ли действовать силой или это нехорошо. Может быть, лучше принять спокойный вид и говорить ей ласковые слова. Но там лошадь могут увести или рассветать начнет, пока будешь говорить ласковые слова.

Он уже начинал чувствовать расстройство от невозможности сладить с ней. С одной стороны, было, положим, хорошо тем, что здесь не требовалось ни настоящей горячей страсти, как с Ольгой Петровной, ни чистой молодой любви, как с Ириной. И только нужно было силой своего, хотя бы чисто животного желания побороть естественное сопротивление целомудрия и стыдливости, которые боролись с проснувшимся в ней инстинктом. И девушка ждала только проявления покоряющей мужской силы, которая помогла бы ей преодолеть преграду стыдливости. А тут она сама некстати была такая сильная, что тонкие, нерабочие руки Митеньки болели и ныли от борьбы с ее рукой. И даже при ее согласии все могло расстроиться только из-за одного недостатка физической силы у него в руках.

— Ну, я уйду тогда, — сказал обиженным и расстроенным тоном Митенька, которому хотелось почти плакать от бессильной досады.

Но вдруг он почувствовал, что руки ее как бы испуганно схватили его, чтобы он не уходил, и девушка с виноватой лаской прильнула к нему.

— А не обманешь? — спросила она, как бы с последним сомнением.

— Чем?…

— Не бросишь? Сарафан синий купишь?…

— Что ты, бог с тобой, — воскликнул Митенька с искренним порывом от сознания, что она сейчас уступит и уберет наконец свою руку.

— О, господи батюшка, а грех-то… Только чтобы шерстяной, — сказала Татьяна. И вдруг, как бы поборов в себе последнюю нерешительность, она с силой схватила шею Митеньки обеими руками и, больно прищемив ему ухо, навзничь вместе с ним откинулась на постель в телегу, закрыв лицо рукавом.

До рассвета было еще далеко. На дворе была такая же теплая июньская ночь, и свежий ветерок иногда заходил в ворота сарая, и тогда сильнее пахло ржаным колосом и сеном, постланным в телегу…