Русь. Том I

— Солому корове дергаю. Я тут сплю в сарае, — прибавила она, покраснев. — Нынче ночью поедете назад, я услышу.

— А ты почему думаешь, что я ночью поеду?

— К Левашевым едете? — спросила она в свою очередь, пристально глядя на него.

— Да, — ответил Митенька, выдержав ее взгляд.

— Ну вот, значит, ночью вернетесь.

Она, очевидно, слишком прямолинейно истолковала его поездку туда. Но Митеньке не хотелось разуверять ее в противном. Ему было почему-то приятно, чтобы Татьяна думала, что у него там что-то есть. И поэтому он промолчал.

— И к Ольге Петровне ездите…

— А что?…

— Ненасытный какой… — сказала Татьяна. И вдруг прибавила: — Ну, ладно, работать надо. — Она резко и без улыбки отняла свою руку и пошла к сараю.

Митенька посмотрел ей вслед, как она шла к воротам сарая легкой походкой девушки, привыкшей ходить босиком. В воротах она оглянулась, сверкнули на секунду ее черные глаза, и она скрылась.

Он сел в шарабан, оглядываясь на гумно с приятным чувством оттого, что все хорошо вышло. И главное — то, что она сказала: «Ненасытный какой…»

Вдали показалась расположенная над рекой с своим парком усадьба Левашевых, и лошадь под уклон побежала быстрей.

XXVI

Утром, когда половина дома, обращенная к цветникам и парку, была еще покрыта росистой утренней тенью, на стеклянной террасе с отодвинутыми рамами экономка с горничной готовили кофе на огромном столе, покрытом широкой тонкой скатертью. Подавались в большом белом молочнике кипяченые, еще горячие сливки с вздувшейся желтой от вытопившегося масла пенкой, холодное, только что вынутое из воды сливочное масло. Ставился на лоточке огромный кусок сыра с маслянистыми дырочками по отрезу и с налетом плесени на верхней корке. И приносились из кухни на железном противне горячие пышки.

Слышно было, как на дворе у каменных конюшен кудахчут куры и лает, нетерпеливо гремя цепью, собака у конуры: очевидно, рабочие запрягают в поле лошадей. Управляющий на беговых дрожках с широкими выгнутыми оглоблями, на белой лошади, уезжая в город, остановил лошадь в воротах и, повернувшись в своем белом пиджаке и шляпе, что-то говорит подбежавшему к нему рабочему.

Утренняя жизнь уже идет полным ходом в усадьбе, и только в большом доме еще тишина. И пройдет не меньше часа, прежде чем выйдет умытая и причесанная, в просторном свежем платье хозяйка дома, заглянет на террасу, в дверь которой, как в раме картины, на освещенной зелени сада виден приготовленный утренний стол, и, посмотрев, все ли в порядке, позвонит, чтобы подавали кофе.

Молодежь выходит после всех, когда стол уже теряет свой свежий, прибранный вид и на нем стоят в беспорядке допитые чашки.

А там разбредаются кто куда: кто с простыней и полотенцем на плече идет к купальне. Вода еще не потеряла свежего, прозрачного утреннего блеска, и отмывшиеся доски ступенек глубоко видны в зеленоватой прудовой воде. Кто идет на край парка к полю — полежать в холодке под густой зеленью лип на траве, чтобы, закинув руки за голову и пережевывая в зубах былинку, смотреть в бездонные синеющие небеса и на волнующееся за парком темно-зеленое море выколосившейся ржи.

В Ирине со времени Троицына дня замечалась большая перемена. Она стала странно спокойна, улыбаясь, отвечала на разговор. Но в то же время она чувствовала, что в ней пробудилась какая-то жизнь, делавшая ее против воли серьезнее и сдержаннее.

Она не избегала людей, но в ее спокойствии чувствовалась такая сосредоточенность в себе, что молодежь невольно обращалась с ней бережно и осторожно.

В ней было странное упругое настроение от уверенности, что где-то зреет большое, что придет к ней. И если он остался, не уехал на Урал, значит, он приедет.

Ей было сладко терпеть и ждать. Но в то же время она чувствовала, что она не просто ждет, а за это время в ней самой зреет скрытая в ней жизнь, которой раньше она не знала. И эта жизнь, при невозможности определить ее словами, давала ощущение накапливающейся внутренней полноты.

То, что он не ехал и не ездил постоянно к ним, как ездили другие молодые люди, выделяло его из привычного круга молодежи.

Ирина не знала, какою она будет, когда увидит его: выльется ли это у нее в бурной радости, или она молча, взглянув на него, вспыхнет до слез. Она знала только одно: что выйдет так, как выйдет. И при одной мысли об этой минуте у нее останавливалось сердце, а потом с болью начинало биться, отдаваясь в ушах и в висках. И она, испуганно приложив руку к груди, даже оглядывалась, не видит ли ее кто-нибудь в этом состоянии.

Перед вечером, когда солнце перешло на другую сторону дома, она пошла в зал, где в раскрытые окна уже тянуло из сада предвечерней прохладой.

Ирина взяла с рояля ноты, свернула их в трубку и, приложив ко рту, стала задумчво бродить вдоль колонн зала.

В усадьбу кто-то въехал, она прислушалась, подождала с минуту, потом, тряхнув своей головкой и закачавшимися у щек локонами, стала опять ходить.

XXVII

Когда Митенька Воейков издали увидел усадьбу Левашевых и подумал о том, что через несколько минут он будет около Ирины, у него сильно забилось сердце от охватившего его волнения. И он, глядя на освещенные предвечерним солнцем парк и белые башенки ворот при въезде, выбирал, с каким выражением ему войти: сделать ли по-товарищески обрадованное лицо или молча остановиться в дверях, когда она пойдет к нему навстречу, и, взяв за руки, продолжительно посмотреть ей в глаза.

Но сделать радостный вид и просто по-товарищески подойти — это значило бы показать, что он не придал никакого значения тому, что произошло между ними в последний раз на скамеечке, и не понял, что товарищеские отношения кончились и они вступили на новый путь, путь любви.

Если же встретиться с ней молчаливым взглядом, как встречаются люди, которым словами уж ничего не надо говорить, то, может быть, тогда нужно будет сказать что-то решительное. А вдруг у него при этом выйдет не обрадованный, счастливый, а неловкий и неестественный вид?

Но, когда Митенька, отдав конюху лошадь, вошел под колоннами по ступенькам на большой подъезд княжеского дома и старик лакей, поднявшись со стула, почтительно открыл ему дверь, он увидел, что все произойдет, очевидно, не так, как он представлял себе.

И действительно, Ирины нигде не было видно, и швейцар, поднявшись вперед него по лестнице, по-стариковски перехватывая рукой за перила, доложил о нем князю.

Князь, в белом летнем пиджаке с карманами, встретил гостя на пороге гостиной, стоя в высоких дверях с опущенной в карман пиджака рукой.

— Ну, пойдемте, пойдемте; расскажите мне, что еще, какие новости есть на свете, а то все забыли старика, сижу один, даже газет второй день нет, — говорил князь, подавая гостю свою белую сухую руку и вводя его в большую сумрачную гостиную, с мягким ковром во весь пол и с большой бронзовой лампой на диванном столе. — Я слышал, вы продаете имение? — спросил князь, когда они сели в кресла у раскрытой балконной двери, в которую виднелись вечерние поля с изгибом реки. — Хотите ехать с Валентином Елагиным?

Живые стариковские глаза князя чуть насмешливо и весело смотрели на сидевшего перед ним молодого человека; но в этой улыбке было что-то поощряющее и добродушно-покровительственное.

— Да, хочется на новые места, — ответил Митенька. — И мы на днях едем искать покупателя, а потом уезжаем.

— Ну, ну, дай бог. Мы, старики, ищем, куда бы пристроиться потише да поближе к печке, а вас дух рыцарства и предприимчивости гонит на поиски приключений. Так, что ли? — закончил князь, поглаживая рукой колено и вскидывая живые веселые глаза на Митеньку Воейкова.

Митенька скромно и почтительно улыбнулся, как бы не отрекаясь от беспокойного духа рыцарства и предприимчивости.

— Да, а вот на Востоке-то дела не важны, — сказал князь, сделавшись вдруг серьезным, отчего сходившиеся лучами морщинки у глаз расправились. — Не знаю, кто прав, кто виноват, но жаль бедного старика Франца-Иосифа. Ведь старейший монарх в Европе… Шестьдесят лет на престоле, и столько несчастий на его седую голову!